Впрочем, Америки ни Герштейн, ни Андреев-Кривич не открыли. Уже первый биограф Лермонтова, П.Висковатов, предположил, что неудовольствие и императора, и императорского семейства вызвало стихотворение «Как часто пестрою толпою окружен…», опубликованное в первой за 1840 год книжке «Отечественных записок» со странной пометой: 1-е января. Если читать текст, не обращая на нее внимания, реакцию царствующего дома понять невозможно, ведь речь идет о банальном увеселении, каких в Петербурге в пору зимних праздников не счесть. Опустив нейтральные сельские эпизоды, напомню городские:
Как часто пестрою толпою окружен,Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,При шуме музыки и пляски,При диком шепоте затравленных речейМелькают образы бездушные людей,Приличьем стянутые маски,
Когда касаются холодных рук моихС небрежной смелостью красавиц городскихДавно бестрепетные руки………О, как мне хочется смутить веселость ихИ дерзко бросить им в глаза железный стих,Облитый горечью и злостью!..
Версия, идущая от Ивана Тургенева (на новогоднем маскараде в Дворянском собрании Лермонтов, якобы не узнав под масками, дерзко обошелся с царевнами Марией и Ольгой), тоже не подтвердилась. Как выяснила Герштейн, Мария Николаевна в ту зиму не выезжала из-за беременности, а Ольга была слишком юна. По ее мнению, Лермонтов имел в виду не царевен, а царицу, которая действительно тайком, «мужа не спросясь», посещала публичные маскарады. Ближе всех к истине оказался С.А.Андреев-Кривич, утверждавший, что пришел в ярость, приняв вызывающе злые стихи на свой счет, сам царь. Работа Андреева-Кривича опубликована в 1975 году, а вопрос до сих пор остается открытым, ибо архивисты, перерыв уйму источников, не обнаружили ни в 1839-м, ни в 1840 году ни одного маскарада, на котором, и именно 1 января, встретились бы Михаил Лермонтов и царствующий «деспóт».
И все-таки Николай разгневался отнюдь не на пустом месте, это чувствовали и многие другие внимательные исследователи, а вот ключ от загадки отыскать не могли. Между тем ключ к зашифрованной помете лежал на самом открытом месте, и давно, более ста лет, но, видимо, именно поэтому там его никто и не искал. Я имею в виду опубликованные в «Русском архиве» (1884) воспоминания капитана Е.П.Самсонова.
Е.П.Самсонов окончил то же военное училище, что и Лермонтов, только четырьмя годами раньше, уже в школе обратив на себя внимание высоких шефов – Николая и Михаила Романовых. Отметила Самсонова и императрица: юнкер был боек умом и очень недурен собой, за что и был выбран в товарищи к наследнику, а по окончании курса оставлен при дворе в качестве адъютанта Бенкендорфа. Место почетное, но бесхлопотное, а юному «фигаро» очень хотелось действовать. Помогло несчастье: по недосмотру дворцовой прислуги загорелся и за семь дней выгорел дотла Зимний дворец. Зимний, естественно, отстроили заново, и через год погорельцы Романовы вернулись в свою постоянную резиденцию. Самсонов момента не упустил. По его инициативе для усиления порядка и бдительности создали еще одно управление: делами Императорской главной квартиры и Его Величества конвоя; Самсонов же как инициатор стал главным действующим лицом новой комиссии. И закрутилось: Самсонов здесь, Самсонов там! По его собственному признанию, самым трудным днем в многохлопотной деятельности «Управления бдительностью» было мероприятие 1 января, так как на это число по давно заведенному порядку назначаемы были в Зимнем дворце маскарады, на которые допускалась вся петербургская публика. В обязанности же изобретенного Самсоновым управления помимо прочего входило назначение (для соблюдения порядка в царских апартаментах, посещаемых масками) дежурных: по одному генералу, флигель-адъютанту или генерал-майору в каждой комнате. Помножьте одного высшего офицера на бесчисленность дворцовых покоев, и выйдет, что 1 января цвет столичного воинства по капризу хозяина Зимнего превращался в челядь – смотрителей бальных залов, дабы простолюдины под шумок «музыки и пляски» не прихватили толику царских сокровищ!..
Вряд ли сие традиционное бально-маскарадное представление пользовалось популярностью среди сослуживцев Михаила Лермонтова; наверняка гусары в усы посмеивались и над патриархальными амбициями царя-батюшки, и над показным его демократизмом. На людях, однако, помалкивали, ибо публичный маскарад 1 января, как и народное гулянье в Петергофе в июне, в день рождения императрицы, куда также собирали избранный простой народ – благообразных пейзан и красивых купцов и купчих, при всей своей потешности, был акцией, исполненной государственного смысла. Братаясь с публикой, самодержавие демонстрировало свою народность. И собственному престольному граду. И всему миру через послов и посланников, которые непременно приглашались и на зимнюю, и на летнюю церемонии (последняя, напоминаю, выразительно и подробно описана в полном издании книги маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году»).
Лермонтов, таким образом, одним взмахом пера – 1-е января задевал слишком многих, а главное – посягал на святая святых: основы порядка и власти. Уточняю: написать критику на маскарадно-ритуальное действо в Зимнем дворце, поставив вместо эпиграфа «известной подлостью прославленную» дату, было по тем временам ничуть не менее дерзким проступком, чем, скажем, фельетон, который высмеял бы «фальшак» доперестроечного юбилейного, с присутствием членов советского правительства, мероприятия с явными приметами Колонного зала Дома союзов, если б его, разумеется, опубликовали, да еще и с пометой: 7 ноября.
Пушкин, к примеру, поступил куда осмотрительнее. Вынужденный наблюдать воочию, как император в день «открытых ворот» общается с простым народом (злые языки втихомолку ехидничали, что «Николаев день», в придачу ко всему прочему, позволяет городским прелестницам предложить самому богатому помещику империи свое единственное богатство – красоту), он тем не менее в «Сказке о царе Салтане…» изобразил царя-батюшку не селадоном, а вполне добропорядочным, без аристократических предрассудков человеком, ведь сказочный царь предлагает красавице из простонародья родить ему не бастарда, а законного богатыря «к исходу сентября». Только это и намекает, что действие происходит в самом-самом начале января! Что же касается «забора», стоя за которым батюшка-царь подслушивает домашние разговоры своих подданных, то такого рода построек-однодневок для летнего гулянья в Петергофе заказывалось множество. Стоя за декоративным заборчиком, и впрямь можно было слышать, о чем говорят сидящие в «лубяной избушке»! Впрочем, в черновике «Сказки о царе Салтане…» есть и еще одна строчка, лукаво намекающая, с кого списан герой этой веселой якобы «безделки»: «Царь имел привычку гулять по городу и подслушивать речи своих подданных». Пушкину добродушная усмешка над патриархальными претензиями императора сошла с рук, Лермонтов заплатил за «облитый горечью и злостью стих» хронической царской немилостью и новым изгнанием.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
