Ну а мы, пока Лермонтов воюет и заслуживает отставку, а Белинский подливает в чернильницу чернила и не успевает менять перья, мы с вами, нарушая и так не слишком прямолинейный ход биографического повествования, сделав ход в сторону, перечитаем еще пахнущий типографской краской роман, которому суждено стать родоначалием такого феноменального культурного явления, как русская проза XIX века. Но прежде, дабы на всякий случай подослать соломки, возьмем на заметку еще и соображение известного искусствоведа Н.А.Дмитриевой. Прелестнейшая, умнейшая Наталья Александровна предпослала его своей книге об Антоне Чехове, которую писала всю жизнь, отрываясь от искусствоведческих великих трудов, и которая увидела свет уже после ее смерти:
«…Даже при вполне пристрастном и не вполне корректном подходе… великое произведение искусства, в котором, казалось бы, уже не осталось ничего неисследованного, непрокомментированного, необъясненного, вновь разверзает уста для произнесения нового слова. Может быть, известная доля некорректности здесь даже играет роль стимулятора – ведь для того, чтобы новое слово расслышать, надо “замкнуть слух” для чего-то слышанного прежде. Так поступают разведчики новых смыслов».[41]
Основополагающая статья Белинского о «Герое нашего времени» – защита, почти апология Печорина – на полтора столетия вперед определила судьбу романа. И хулители его, и хвалители («лермонтисты», по определению А.Хомякова) исходили из одной и той же посылки: предложенная критиком «творческая концепция» и есть авторская. Напомним ее суть. По Белинскому, Печорин – незаурядный, может быть, даже исключительный человек. Фундаментальное это соображение высказано с удивительной даже для «неистового Виссариона» энергией и убежденностью: «…В этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает что-то великое…»
Между тем в черновике о Печорине сказано, что он «принадлежал к толпе». Из белового текста слова эти вымараны, но мысль сохранена в авторском Предисловии: «…Портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии». Нет в романе и характеристики всего поколения, но она дана в «Думе», которую без натяжек можно назвать и поэтическим комментарием к роману, и расширенным эпиграфом к нему.
Сопоставьте высказанное здесь мнение Лермонтова с мнением Белинского – впечатление такое, что критик читает наоборот.
Белинский: «сердце жаждет интересов жизни».
Лермонтов: «и жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели».
Белинский: «его страсти – бури»;
Лермонтов: «и ненавидим мы, и любим мы случайно».
Белинский: «его заблуждения… острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь».
Лермонтов: «в бездействии состарится».
Что же случилось с Виссарионом Григорьевичем? Неужели даже столь проницательного читателя околдовало «отрицательное обаяние» Григория Александровича Печорина? А что, если не было никакой ошибки и все дело в том, что высказанное в Предисловии суждение не подтверждается художественно-психологической реальностью текста? Ведь, работая над статьей, критик пользовался первым изданием «Героя нашего времени», а Предисловие появилось лишь во втором. Нет и еще раз нет! Все, что Лермонтов сказал в Предисловии ко второму изданию «Героя…», изображено (выражено) уже в портрете главного героя. Портрете, написанном с оглядкой на Лафатера и предполагающем в читателе человека образованного, знакомого не понаслышке с учением швейцарского «оракула»:
«Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сертучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволил разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев. Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками, – верный признак некоторой скрытности характера. Впрочем, это мои собственные замечания, основанные на моих же наблюдениях, и я вовсе не хочу вас заставить веровать в них слепо. Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость; он сидел, как сидит бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала. С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему тридцать. В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на котором, только при долгом наблюдении, можно было заметить следы морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства. Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были черные – признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади; чтобы докончить портрет, я скажу, что у него был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие глаза; об глазах я должен сказать еще несколько слов. Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся! Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей?.. Это признак или злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его – непродолжительный, но проницательный и тяжелый – оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен. Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только потому, что я знал некоторые подробности его жизни, и, может быть, на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление… Скажу в заключение, что он был вообще очень недурен и имел одну из тех оригинальных физиогномий, которые особенно нравятся женщинам светским».[42]
В черновом наброске портрета был и еще один фрагмент; его также необходимо иметь в виду:
«Если верить тому, что каждый человек имеет сходство с каким-нибудь животным, то, конечно, Печорина можно было сравнить только с тигром; сильный и гибкий, ласковый или мрачный, великодушный или жестокий, смотря по внушению минуты, всегда готовый на долгую борьбу, иногда обращенный в бегство, но не способный покориться; не скучающий один, в пустыне с самим собою, а в обществе себе подобных требующий беспрекословной покорности: по крайней мере таков, казалось мне, должен был быть его характер физический, т. е. тот, который зависит от наших нерв и от более или менее скорого обращения крови; душа – другое дело: душа или покоряется природным склонностям, или борется с ними, или побеждает их: от этого злодеи, толпа и люди высокой добродетели; в этом отношении Печорин принадлежал к толпе, и если он не стал ни злодеем, ни святым – то это, я уверен, от лени».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
