– Зайцев бы-ыло: миллион с тыщами! А один был смелый-пресмелый зайчишка. Так. Хоть и знают косые, что в магазине Союза охотников не бывает к сезону ни пороху, ни дроби, а посылают этого зайчишку в город: все-таки проверь, дескать! Поковылял, значит. Ясно дело, зайцу по городу трудно пройти. Ну, задворками, бульварами пробрался к магазину. Стучит легонько лапкой в окно, машет продавцу: выйди, дескать, на минутку! Выходит: «Что вам, гражданин зайчик?» А тот спрашивает тихонько так: «Порох есть?» – «Нет», – отвечает. «А дробь есть?» – «Нету». – «Тогда передайте, говорит, товарищу Медведкину (председателю Союза охотников), что мы, зайцы, плевать на него хотели». – «Как так плевать?» – «А так: орешками, орешками!» Подпрыгнул зайчишка, оставил пару орешков, да и был таков… Вот они дела-то какие случаются смехотворные!
Евсеич рассказывает без смеха, но глаза его смеются, так и сыплют искорками, так и сыплют! Счастлив человек, у которого к старости сохранятся такие глаза!
Вдали показался Петя. Он вразвалку идет к нам вдоль лесополосы, изредка останавливаясь и посматривая хозяйским глазом на деревья.
Вдруг лицо Евсеича сразу сделалось серьезным, он даже привстал.
– Гляди, Акимыч! Петька бегом к нам побежал… Что за оказия?
Действительно, Петька торопливо бежит, придерживая одной рукой зайца. Вот он уже близко и на бегу кричит:
– Дедушка! Владимир Акимович! Там… там два дерева… срублены… большие!
Мы заспешили за Петей.
– Тут недалеко… И ветки очищены на месте. Большие, – тяжело дыша и чуть не плача, говорил Петя. Картуз сбился у него козырьком на ухо. Прядь волос упала на угол лба.
Два пенька рядом сиротливо белели в середине полосы. Потянул легкий ветерок, слегка зашуршали ветви, будто жалуясь… Мы понуро стояли над пнями. Евсеич то мял кепку в руках, то набрасывал ее на голову, то снова снимал и теребил за пуговку; в волнении руки не давали покоя и клинышку бородки; он пробовал зажечь спичкой трубку, забыв набить табаком, и снова совал ее в карман.
Потом сжал кулак и с озлоблением потряс им в воздухе.
– Сук-кин сын! Подлец! Гришка Хват, больше некому!
– Он, – мрачно подтвердил Петя.
Охотиться уже не хотелось. Найда поплелась за Евсеичем. Я смотрел ему в спину, и мне казалось, что он сгорбился и постарел… Мы шли молча. Некоторое время спустя Евсеич сказал, ни к кому не обращаясь:
– Дня три-четыре как срублены – зарубы обветрило: теперь уже не найдешь… Каналья!
Утром следующего дня Евсеич зашел за мной, и мы направились к председателю колхоза Петру Кузьмичу Шурову. Он сидел в своем кабинете, рассматривая какую-то бумагу, делал пометки то красным, то черным карандашом.
Мы поздоровались.
– Знаю, с чем пришли, – заговорил Шуров. – Петя успел сообщить, уже и заметку в стенгазету потащил. Садитесь, подумаем вместе. – Он положил перед нами ведомость трудодней. – Поинтересуйтесь, а потом о деревьях поговорим.
Против фамилий колхозников – цифры трудодней. Пятьсот и выше – в красном кружочке, это, понятно, передовики. Шестьдесят – в черном колечке, тоже понятно – болтуны и лодыри, но таких только три. Но вот пятьдесят два – в красном, а сто пятьдесят – в черном: это не сразу поймешь, и я вопросительно поднял глаза на Петра Кузьмича, указывая на эти цифры.
– То-то вот и оно, что не сразу понять. А разберись – дело простое. Пятьдесят два – это лучшая колхозница, но она больна, надо помочь ей и направить в санаторий. А сто пятьдесят…
Но я уже вслух прочитал:
– Хватов Григорий Егорович – сто пятьдесят.
– Во! Гришка Хват, – подтвердил Евсеич, подняв палец вверх.
– Минимум выработал: все в порядке, все законно, – продолжал Петр Кузьмич, – работает – шатай-валяй, а живет – сыр в масле. Все понятно, но… с какой стороны его взять? Вот вопрос.
Он задумался. Взгляд его направлен на чернильницу, но, казалось, он видит перед собой Хватова и мысленно всматривается в него, прощупывает.
Евсеич покачал головой.
– Во всяком чину – по сукину сыну. Ясно дело.
Петр Кузьмич оживился, пристукнул ладонью о край стола и решительно встал. Видно было, что его осенила новая мысль, и он ее высказал:
– Брать его надо всего целиком. Выдернуть его и показать всем, а сначала сам пусть на себя посмотрит. И домой к нему надо сходить, посмотреть, раскусить хорошенько. Говорят, мой предшественник – бывший председатель колхоза Прохор Палыч Самоваров – только у Хватова и угощал начальников разных и сам там угощался.
– Там, там, Кузьмич, только там, – подтвердил Евсеич, – туда и баранинку, туда и яички, все туда, а самогонку-то Гришка и сам мастер гнать.
– Сходим, Владимир Акимыч? – обратился ко мне Петр Кузьмич.
– Пошли хоть сейчас!
– Вы там в сарай загляните, в сарай! – напутствовал нас Евсеич. – Да кусок хлеба возьмите! Кобель у него как тигра.
Краюшку хлеба председатель и в самом деле сунул в карман, зайдя в кладовую.
Вскоре мы подходили к усадьбе Хватова. Аккуратная, чисто выбеленная, с новыми наличниками на окнах, по-хозяйски крытая камышом «под гребенку», хата стояла на отшибе, небольшой ярок отделял ее от улицы, будто она откололась от села. Двор огорожен высоким, почти новым плетнем, на котором сверху в одну нитку протянута колючая проволока. Ворота забраны тонкими досками с клеймами железной дороги: видно, какие-то ящики употреблены на это дело. И ни одного дерева, ни одного цветка, не говоря уже о клумбе.
Калитка оказалась запертой изнутри, и мы постучали щеколдой. Залаяла собака, захлебываясь и надрываясь, кто-то цыкнул на нее во дворе, потом загремел засов, и калитка открылась. Перед нами стоял Хватов – Гришка Хват. Он, казалось, был в некотором недоумении и молчал, переводя взгляд с одного из нас на другого.
Небольшого роста, широкоплечий, кряжистый, с крепко расставленными короткими ногами, в клетчатой ковбойке, из-под которой торчала нижняя рубаха; краснорожий, рыжие волосы коротко острижены «под бокс» – по-модному; глаза большие, равнодушные; жирные губы выгнулись полумесяцем; кончик большого и мясистого носа приподнят кверху задиристо и вызывающе. Ему не более сорока лет.
– Милости просим! – наконец проговорил он, пропуская нас вперед.
От калитки к крыльцу, выходящему во двор, пройти можно, но в середину двора нельзя: огромный пес, такой же рыжий, как и сам хозяин, оскалив пасть, бегал вдоль протянутой поперек двора проволоки, на которой каталось взад-вперед рыскало цепи.
– Уйми ты его, Хватов! – попросил Петр Кузьмич.
– Заходите в хату! – сказал хозяин так же равнодушно.
– В хату потом, – возразил Петр Кузьмич. – Зашли посмотреть, как живет богатый колхозник, а у тебя… «тигра». Плохо гостей принимаешь.
Гришка понял это по-своему.
– Литровочка есть, и закус найдем.
– Это тоже потом. – С этими словами Петр Кузьмич решительно подошел к собаке совсем близко, но так, что она не могла его достать с цепи, остановился и молча посмотрел на нее в упор, засунув руки в карманы пиджака. И удивительное дело – пес уже не рвался с цепи, не надрывался, он лаял как бы по обязанности. Когда же Петр Кузьмич бросил краюшку хлеба, он мирно поплелся в конуру, недоверчиво оглядываясь на хозяина и погромыхивая колечком рыскала.
Во дворе стало тихо. Хватов, заложив руки за спину, смотрел на председателя без какого-либо выражения гостеприимства и проговорил с ноткой недовольства:
– В укрощатели годитесь, товарищ председатель.
– Ну, как живешь, Хватов? – спросил Петр Кузьмич, будто не обратив внимания на его слова, и уселся на грядушки ручной тележки.
– Да как… Ничего живем, налог уплатил, с займом рассчитался, минимум выработал. Закон есть закон. Все по уставу.
– Все правильно, – подтвердил Петр Кузьмич не без иронии.
Хватов стоял сбоку, опершись ногой о тележку, грядушки которой были новыми и совсем еще сырыми, а колеса – с конных плугов.
– Новые наделки, – заметил я.
Хозяин будто не слышал моих слов, а Петр Кузьмич прищурился и в упор спросил, постукивая пальцем о тележку:
– Ясеньки-то в лесной полосе срубил? Смотри – свежий ясенек, как с корня.
У Хватова не было заметно ни тени страха, ни тени волнения. Он почему-то обратился ко мне:
– А вы видали, как я рубил? Купил на базаре.
– А колеса с плужков? – спросил Петр Кузьмич. – Видать, с плужков, – ответил Хватов с притворным вздохом.
– Когда снял?
– Купил за двадцать восемь рублей и пятьдесят копеек.
– Где?
– На базаре.
– У кого?
– У чужого дядьки, – мирно ответил Хватов и вдруг перешел в наступление: – Евсеича слушаете! Клеветой руководиться негоже, не по-советски! Сто шестьдесят первая статья на это имеется, можем написать – люди грамотные и ходы знаем, куда подать и к кому обратиться.
Петр Кузьмич пристально смотрел на него не отрываясь, сжав зубы. Краска бросилась ему в лицо, но он тряхнул головой, сдерживая себя, закурил папиросу и уже спокойно сказал совершенно неожиданно и, казалось, не к месту:
