Эти, просто сказанные, бесхитростные слова растрогали его неимоверно. У него защекотало в носу. Он прижал Женину голову к своей груди и благодарно уткнулся в ее душистые волосы. Стояли, прижавшись друг к другу, долго. Молчали. Откуда-то издалека, со стороны бора донесся выстрел. Второй. Аркадий встрепенулся по привычке. Потом одернул себя: не твоя это забота! Успокоился. Погладил Женину голову. Потом заглянул ей в лицо.
— Понимаешь, Женечка, я, наверное, был не на своем месте в этой вашей милиции. Но не догадывался об этом. А вот уволили — и мне стало легко. Помнишь, я тебе рассказывал, как мы банду разгромили одну и я гнался за Большаковым? Наверное, это был все-таки Большаков. Подо мной убило коня, и под ним — тоже. У меня патронов — ни одного, и у него, видать, тоже. И он уходил в лес. У меня на глазах уходил. И было в нем что-то волчье. Такого же обшарпанного и изможденного, какого я однажды встречал около Усть-Мосихи в лесу в девятнадцатом году?.. Короче говоря, Большаков, как волк, уходил в лес. И вот только сейчас, наверное, я начал понимать, что больше всего рад был тогда, видимо, не тому, что разогнали банду, а тому, что Большаков ушел в бор, — Аркадий помолчал, напряженно разбираясь в своих чувствах. — Если бы я убил тогда Большакова, душа бы у меня до сих пор, наверное, тосковала бы, ныла. Не могу… понимаешь, не могу я человека убить. Даже если он враг, классовый, идейный и… прочий враг. Все равно не могу. А если еще точнее сказать: не в моем характере вообще смотреть на человека, на любого человека, как на врага. Не могу я в человеке видеть врага. Он такой же двуногий, как я, как ты. Только у него убеждения другие. И вот за это — за другие убеждения — его и убивать?.. Может, прав он, а не я — а я его убью! Переубедить надо человека. Вот взять хотя бы того же Плотникова. У нас разные взгляды на общественную жизнь. А я его уважаю. Я его даже люблю. За что я должен на него облаву делать, как на волка? И в конце концов должен убить его — за что? Не понимаю. Не оправдываю… Пусть живет Плотников — или еще кто там — со своими убеждениями, со своими идеями рядом со мной. Пусть. К кому народ повернет — значит, тот и прав… А мне, наверное, надо было бы священником стать, а не политработником и тем более не милиционером, а?
Женя прыскнула себе в ладони.
— Был бы ты батюшкой, а я, значит, была бы матушкой…
Данилов не поддержал ее шуточный тон.
Нет, погоди. А если серьезно задуматься? Вот мы говорим: «Кто не с нами, тот против нас!» Разве это не эгоизм? А Плотников считает: кто не против нас, тот — с нами! Вот это правильная формулировка. Инакомыслие надо уважать. Ты согласна со мной?
Женя нетерпеливо замахала рукой:
— Да согласна, согласна. Но ведь так никто не поступает. Почему так никто не поступает?
Вопрос был глубокий. Очень глубокий. Не здесь его обсуждать. Поэтому такую кустарную, самодеятельную дискуссию Аркадий быстро свернул:
— Философствовать на эту тему сейчас не будем. Беги спать. Тебе завтра рано вставать.
— Ага. Я с таким трудом утром поднимаюсь…
— А я сейчас сплю, сколько душе угодно. Чуть ли не до обеда. Вот и завтра-до обеда буду спать..
2
Но спать до обеда назавтра Аркадию Николаевичу не пришлось. В начале седьмого утра его разбудил красноармеец-курьер. Вручил повестку: явиться немедленно к дежурному военного комиссариата. Расслабленность как ветром сдуло. Каждая мышца налилась силой. На сборы ушло две-три минуты. И отправился он в комиссариат быстрым (с подбежками) шагом.
В дежурной части даже не заглянули в повестку (хотя он здесь был впервые и его никто не знал в лицо), откозыряли ему:
— Вас ждет товарищ Мамонтов.
У Данилова удивленно поползли на лоб его широкие брови.
— Комната номер семнадцать, — добавил дежурный. — Налево по коридору…
В конце коридора уже толпились люди. Удивился, в каком же часу они поднялись, чтобы сейчас быть уже здесь? Висел монотонный гуд — о чем спорили, что обсуждали? Данилов шел по коридору, едва успевая поворачивать голову то налево, то направо, вглядываясь в сумерках коридора в цифры на дверях. «А как же я буду докладывать Мамонтову? Кто я теперь? Уволенный комиссар милиции?..», Стоп! Вот он — семнадцатый номер.
На стук отозвался глуховатый мамонтовский голос. Данилов толкнул дверь. В комнате было накурено. Толпились люди. Все смолкли, с интересом обернулись к двери — видать, сюда постоянно кто-то приходил. И ни кто-то, а знакомые, друзья. Данилов проскочил взглядом по повернутым к нему лицам — где же Мамонтов? Второй раз пробежал глазами — нету. Только сейчас начал различать собравшихся. В основном, это был командный состав из бывшей мамонтовской армии — некоторые из командиров полков, а в основном комбаты и командиры рот. Был здесь даже бывший комдив-4 И. П. Шестаков. Вдруг, стоявшие вокруг стола, расступились. Поднялся Мамонтов. Данилов резко приложил сжатую ладонь к козырьку.
— Товарищ Мамонтов! Бывший комиссар… седьмого полка «Красных орлов» Данилов по вашему вызову прибыл!
— Хорошо, что прибыл, — благодушно сказал Мамонтов и, не торопясь, пошел навстречу. — Здравствуй, Данилов, здравствуй.
У Аркадия вдруг потеплело в душе — так, без имени и без отчества и без приставного слова «товарищ» его звал лишь один человек, это Плотников. А Плотникова он все-таки любил. Это обнаруживается сейчас с каждым днем все сильнее и все неотразимей.
Мамонтов подошел вплотную, обнял бывшего комиссара. Похлопал по плечу. Они были почти одинаковы ростом. Оба головастые. Только глаза у одного карие, а у Мамонтова всегда голубые, а сегодня в полутемной комнате казались серыми, сталистыми. Мамонтов, держа руку на даниловском плече, другой рукой указал в сторону присутствующих
— Это всё те, кто не пошел в карательные отряды особого назначения…
Кто-то из дальнего угла комнаты, плохо просматриваемого сквозь табачный дым, спросил:
— Ефим Мефодьевич, не слыхать, сколько сейчас сел восстало?
Мамонтов по-прежнему, не снимая руки с даниловского плеча, громко, для всех ответил:
— Только по Барнаульскому уезду восстало уже шестнадцать волостей.
— А в других уездах как?
— И в других уездах так же. Особенно в Каменском, Рубцовском, Змеиногорском…
В комнате было тихо, как в церкви. Только накурено не ладаном, а табачищем…
Тот же голос из угла проговорил медленно, словно в раздумье:
— Повернуть бы нашу бригаду туда — на помощь Плотникову. Хороший был бы эффект…
Никто не ответил. Не отозвался. Голоса не подал. А ведь только и разговору об этом — о плотниковском восстании. Стоит лишь собраться двум-трем бывшим партизанам вместе не только в Барнауле, но и в селах, еще не полностью восставших. Да и как не говорить — свои же, зачастую бывшие однополчане, корешки, восстали-то. К тому же не только за себя, за всех поднялись бывшие партизаны. Не хотел бы иной раз говорить о восстании, да продразверстка напоминает почти ежедневно — из села в село идут и идут бесконечно продотряды. Все, что было в сусеках, выгребли. Теперь ищут ямы с зерном. А ведь почти каждый — сознательный, несознательный — все же хоронит хлеб. Жить-то надо. И даже партийные, не очень-то активные, которых на село приходится по два-три человека (их, как правило, не обыскивают), и те прячут у себя хлеб чуть ли не всей своей родни.
Мамонтов повернулся к Данилову, продолжал:
— Добровольческую стрелковую бригаду формируем на поляков. Слышал?
— Слышал про такую бригаду, — и дрогнувшим голосом попросил: — Возьмите меня в эту бригаду… Ротным пойду…
Мамонтов, все еще держа его за плечо, возразил:
— Не-е… Ротных вон сколько! — повел он опять рукой. — Любой из них за этим и пришел. Да все боевые. Лихие.
Мамонтов был явно в хорошем расположении духа — боевые друзья окружали его. Никто не смотрит тут на него подозрительно, как на потенциального врага Советской власти, как на человека, способного вышибить из-под твоей задницы служебное кресло — авторитет-то у него такой, которому равного нет на Алтае…
— Бригада будет из двух полков. Пойдешь в один из этих полков комиссаром?
— Пойду, — торопливо согласился Данилов. — Конечно, пойду…
— Комиссаром бригады бы взял. Да уже есть комиссар, вон Чистяков. А к тому же ты больно уж молодой…
Все засмеялись дружно.
— Сколько тебе лет-то?
Данилов, как всегда, покраснел.
— Двадцать два…
Опять засмеялись добродушно. Мамонтов — тоже. Можно подумать, что он не знал, сколько Данилову лет… Потом вдруг посерьезнел, обнял Данилова за плечи, повел в дальний угол комнаты, к окну. У окна спросил:
— Правда, говорят, что ты отказался ловить Плотникова, за это тебя й сняли?
Данилов кивнул.
Мамонтов ничего не сказал. Но Данилов почувствовал, как его рука сдавила плечо. Постояли молча. Все в комнате тоже молчали.
