— Пиши меня. Переверзев я, Иван.
— А по батюшке?
— По батюшке — Тимофеев.
— Ребятишек сколь?
На лице Ивана Переверзева решительность. Все смотрят на него с улыбкой, как на азартного игрока.
— Ребятишек у него трое, — крикнул кто-то с задних рядов.
Словно от натуги того, кто крикнул, прясло, облепленное мужичьими задницами, хряснуло. Как куры с насеста посыпались мужики на землю. Хохот вспорхнул над селом. Неунывающий народ собрался на собрание бедноты.
— Что в хозяйстве?
— В хозяйстве имею лошадь одну… сейчас.
По рядам бедноты прокатился смех. Кульгузкин насторожился — смех этот явно не зря.
— А что такое? Чего смешного?
— Ты посмотри на эту лошадь.
— Ну, какая есть, такую и приведет в коммуну.
— Так она не дойдет до коммунии…
Кульгузкин, уже немного наборзевший руководить собраниями, понял, что нельзя идти на поводу — все мероприятие на хохоте прокатят. А мероприятие серьезное.
— Товарищи, давайте без смеха. Давайте сурьезно решать вопросы… Еще что в хозяйстве имеешь?
— Корову имею.
Опять смех покатился по рядам. И погас под дальним забором.
— Из курей имеется один только петух…
Хохот вспыхнул в сельсоветской ограде. Общий хохот.
— Баран имеется один…
Опять хохот.
Кульгузкин строго насупил брови.
— В чем дело? Что тут смешного?
Поднялся Петр Леонтьевич Юдин. Он тоже был приглашен на собрание, но не столько как бедняк (он себя бедняком не считает и в коммунию не собирается), сколько для поднятия престижа собрания — как красный партизан, добровольно сдавший хлеб в продразверстку.
— Тут вот какое дело, гражданин начальник, почему смеются-то люди. — Леонтьич, похудевший, осунувшийся, со слабым писклявым голосом мало походил на себя, привычного, каким знало его все село. — Ванька-цыган. Это у него такая кличка, прозвища такая. Он ведь какой хозяин? Он ведь некудышный хозяин. Помню, Тимофей — он правда, тоже хозяин-то не ахти, Тимка-то, отец его. Но все одно, когда сына выделял, отрубил пополам — две лошади дал. Хорошие, помню, лошади, ну, может, чуток похуже моих, корову отделил, ну там, разных всяких овечков, курей-гусей на развод тоже дал. Ничего не скажешь, хорошо поделился, по-отцовски. Мне и то сэстоль отец не дал, когда отделял. А тут, вишь, как хорошо. Ему бы жить припеваючи Ваньке-то — все в хозяйстве есть. Плоди больше. Разводи… Как ведь все остальные-то люди начинали жить — тоже с отцовского наследствия. Мне вон отец…
— Погоди, товарищ, — перебил Леонтьича Кульгузкин. — А чо тут смешного? Почему люди-то смеются?
А люди опять смеются — по всей сельсоветской ограде волнами катается туда-сюда смех. Словом, веселая собралась аудитория. Если все запишутся в коммуну со смеху, работать некогда будет…
— Тут видишь, мил-человек, гражданин начальник, какое дело — промотал он все.
— Пропил что ль?
— Ежели б пропил… Не пропил. Цыган он! Прозвища у него такая. А прозвища зря народ не дает. Променял все. Доменялся до того, что из двух добрых лошадей осталась одна никудышная. Разве можно так жить? С ярмарков не вылазит. Чо там Камень, в Славгород ездит завсегда. В Нижний Новгород даже ездил — только чтоб менаву устроить. Да хоть бы выменивал! А то ведь променивает — обязательно хуже приведет. Или еще петушиные бои устраивает. Людей собирается — тьма. Говорят ему: ты, мол, хоть билетики продавай — чо ж задарма-то… Всех курей проиграл. Один петух остался в хозяйстве. Вот и смеются люди. Или взять хотя бы того же барана. Накрасил он этому барану причинное место краской красной-красной. Тот и ходит в стаде сверкает этим делом. Говорит: для овечков лучше это. Приманка, говорит. Вот так вот и куралесит он всю жизнь. Кровь у него цыганская, должно быть. А брат у него ничего вроде был. Брата у него запороли колчаковцы насмерть — он жил тут недалече, в деревне. Так вот насмерть. Сын у брата Пашка шибко деловой. У него сейчас живет, у Ивана. Испортит ведь парня. Как пить дать, испортит…
Стоявший в дверях, прислонившись к косяку сегодняшний судья, председатель ревтрибунала Обухов, внимательно все слушавший, подошел сзади к Кульгузкину, что-то зашептал ему на ухо. Тот закивал согласно.
— Вот тут председатель ревтрибунала товарищ Обухов докладывает мне, что ему очень даже хорошо известен этот племянник Ивана Переверзева Пашка. Деловой, говорит, у этого «цыгана» племяш. В коммуние он очень пригодится. Он, говорит, хорошо помогает советской власти. Поэтому предлагаю принять в коммуну Переверзева Ивана с его племянником вместе. И я лично предлагаю избрать его, то есть Ивана Переверзева председателем этой коммуны. И пусть он сам ведет дальше запись членов этой коммуны.
— Пусть смешат людей, — пробурчал кто-то, вылезая из толпы в наступившей минутной тишине. И направился домой.
— Ну и ну…
— Это надо ж — собрали работничков…
— Плохи, видать, дела у власти.
— Да-а… Эти накормят ее…
Много записалось в тот вечер в коммуну добровольцев. Десятка два с лишком. На всех оказалось десяток ходячих (которые сами передвигают свои ноги) лошадей, три плуга, полдюжины борон.
— Ничего, — успокоил один из вновь испеченных коммунаров. — Я видел у деда Юдина под навесом двухлемешный плуг…
— Он не для тебя там припасен! — взвизгнул Леонтьич.
— Не жадничай, дед, на старости лет. Грех ведь большой — для общего дела стараемся, а ты…
— Вы настараетесь для общего-то… Себе бы побольше.
— Ну чего ты ерепенишься? Все одно ведь заберем.
— Я те заберу, я те заберу…
— А чего ты его плохо кладешь — выставил под навесом! Прибрать не мог?
Тут же, на этом собрании, решили забрать у Никулина усадьбу (его семью выпроводить к отцу Евгению на подселение), а никулинскую усадьбу забрать под хозяйственный двор коммуны. Это было решено в тот первый вечер, на первом, организационном собрании. А наутро новоиспеченный председатель коммуны (у которой еще названия не было)
Иван Переверзев пришел к уполномоченному волисполкома с протянутой рукой.
— А жрать-то товарищам коммунарам нечего. Давай хлеба, — с порога заявил он.
— Как то есть «давай»? — удивился Кульгузкин. — А если б я не приехал да не создал коммуну, как бы вы жили?
Переверзев нагловатыми цыганскими глазами в упор смотрел на Кульгузкина.
— «Если бы» да «кабы», то росли бы во рту грибы и был бы не рот, а целый огород… Мы бы там и питались… грибами. Понял?
Кульгузкин смутился от такой беспардонности, багровым стал. Но сдержал себя.
— Ладно. Что касается хлеба, то выпишем сегодня же из реквизированного. Надо своих подкармливать. Но только не так, чтоб каждый себе тащил мешок домой. О «своем» забудьте. Теперь у нас только «наше». Понял? Вот. И надо немедленно выселять Никулина… ну, в смысле, семью его, то есть. Забирать его усадьбу. Сгонять туда скотину коммунаров. В доме надо устроить столовую. И вообще, по-моему, коммунары должны жить коммуной, то есть вместе. Пока можно сейчас поселить несколько семей в никулинском доме. А вообще, надо дом строить большой, и чтоб каждая семья имела бы там комнату и чтоб все было вместе.
— Я согласный.
— Чего согласный?
— Жить вместе. Только Акимушкина отселить отдельно.
Кульгузкин вопросительно поднял брови. Потом догадался.
— A-а, это тот самый?..
— Ага. Среди баб паника будет, ежели его вместе со всеми поселить…
— А мы его выхолостим… как валуха…
Переверзев пристально посмотрел на уполномоченного — не понял, всерьез тот говорит или шутит. Сейчас ведь все может быть — может, действительно закон такой есть! Вон вчера ни за што, ни про што шлепнули четверых за поскотиной — говорят, по закону, постановление есть такое. Да каких еще мужиков! Не Акимушкину чета!.. И все равно, думал Иван Переверзев, эта власть лучше любой старой — наша она, пролетариев и вообще бедноты. Видал, как вчера этот вот говорил: ты был ничем, а теперь всё твое!.. Сегодня никулинскую семью выселим, все — наше, что было его. Столовую сделаем. Три раза в день… А почему три? Все в наших руках. Постановим: четыре раза в день — так и будут кормить четыре раза в день. А то и — пять. Мы хозявы!..
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Несмотря на приближающуюся весну, по ночам по-прежнему было холодно. Разводить костры ночью не решались, отогревались только днем, и то, сучья для костров выбирали посуше, чтобы меньше было дыму. Люди в отряд прибывали каждый день. Но и это Большакова не очень радовало. Предсказанного генералом Степняком массового выступления крестьян против советской власти не было. Оно было, массовое, но не здесь, не у Большакова. К нему шли какие-то одиночки, в основном уголовники… Как ни странно, именно уголовники: кто-то изнасиловал девку — сбежал из каталажки, не дожидаясь суда, кто-то поджег соседа за то, что тот воткнул вилы в бок его корове, проникшей к чужому зароду сена, поджег сено — сгорела изба и все пристройки. Сам чуть не сгорел — насилу отстоял свою усадьбу. А тут как-то примкнула ватага конокрадов — видать, тоже некуда было податься зимой.
