наверное, глупо, и мой язык конечно же никогда не дерзнет взывать к Всевышнему по столь ничтожному поводу, но... но, быть может, мольба моя безглагольная все же дойдет до Его ушей, и внемлет Он, и снизойдет до сей нелепой, по-детски наивной просьбы, и чудо свершится!.. Что для Него это мое последнее желание, ведь Он являл миру и не такие чудеса — великие, и несть им числа!..
И еще, мой мальчик! Когда-нибудь ты станешь настоящим мужчиной, сильным и властным, но и тогда не забывай, пожалуйста, о моем приемном отце!
А впрочем, нет, не надо! Не думай об этом! Я сама буду предстоять ему, охраняя и оберегая его.
Да и тебе, мой хороший, прибавится еще одно свидетельство того, что моя душа способна на большее, нежели мое немощное тело.
Ну вот и пришла нам пора прощаться, мой верный, смелый, добрый, мой горячо любимый мальчик, тысячу тысяч раз целует тебя
твоя счастливая-пресчастливая Офелия».
Мои ли то руки держат исписанные страницы? А сейчас они складывают их и медленно прячут в конверт. Чужими дрожащими пальцами ощупываю я свои — свои? — веки, свое — свое? — лицо, свою — свою? — грудь... Неужели это я?..
Почему в таком случае эти глаза сухи? На ресницах ни слезинки!
Ах да, конечно, это потусторонние губы осушили их! И сердце мое по-прежнему обмирает от бесконечно нежных поцелуев, и не могу я отделаться от впечатления, что с тех пор прошла целая вечность, что это лишь воспоминания: ночь, плывущая
по реке лодка, и Офелия ловит губами текущие по моим щекам слезы, осушая их...
Каким образом удается мертвым с такой потрясающей достоверностью имитировать свое присутствие в этом мире? Просто высвечивают какие-то темные уголки человеческой памяти или, для того чтобы достичь берегов земной реальности, им приходится преодолевать стремнину времени, как бы переводя назад стрелки наших внутренних часов?..
Все во мне — и тело и душа — оцепенело; и как только кровь еще пульсирует в жилах! Или удары, которые отдаются у меня в ушах, это биение чужого, не имеющего ко мне никакого отношения сердца?
Опускаю глаза — полноте, да разве эти странные конечности, обутые в стоптанные башмаки и механически, шаг за шагом, приближающие меня к дому, мои ноги? А теперь вверх по лестнице — мерно, невозмутимо, ступень за ступенью, этаж за этажом... Им следовало бы дрожать и подгибаться под гнетом душевных мук того, кому они принадлежат, если только я и есть этот самый несчастный!..
Вспышка боли — ослепительная, страшная, сквозная, — подобно раскаленному дротику, она пробивает меня с головы до пят, колени мои подгибаются, и я повисаю на перилах... Секунда, другая, и боли как не бывало: потерянный, опустошенный, стою и вслушиваюсь в себя, пытаясь определить, где, в каком укромном месте затаилась она, но ничего, ни малейших признаков жизни... Навылет? Или как молния сгорела в себе самой?..
А может, это и есть смерть? И тот, кто сейчас открывает дверь и входит в квартиру, всего лишь призрак, а мое изувеченное тело лежит там, внизу, на лестничной площадке первого этажа?
Нет, все без обмана, это я сам; вот и обед на столе, и отец идет мне навстречу, вот он целует меня в лоб и сажает за стол. Хочу есть, а еда в рот не лезет... Кусок встает поперек горла... Настоящий спазм!
Значит, тело мое все ж таки страдает, но без меня, без моего участия, я и знать ничего не знаю о его муках!
Потом какой-то холодок, там, под ребрами, слева... Это Офелия, ее нежные пальцы сжимают мое несчастное сердце, чтобы не лопнуло оно от невыносимой боли. Господи, как же мне раньше-то не пришло в голову, что только благодаря незримому присутствию моей возлюбленной не вою я сейчас в кромешном отчаянье!
Мне бы радоваться, ведь Офелия здесь, рядом, а меня словно сковало, даже улыбнуться не могу — забыл, как это делается... Для радости тело потребно, а я отныне не властен над ним.
Что же мне теперь, подобно трупу живому, прозябать в ожидании смерти?!
Старуха служанка молча уносит нетронутый обед. Иду в свою комнату... И тут мой взгляд падает на стенные ходики: три? Ведь сейчас самое большее час! А почему не тикают?
Господи, что это я: в три часа ночи умерла моя Офелия!
И сразу вспоминаю сегодняшний сон: всю ночь она снилась мне — стояла у моей постели и счастливо улыбалась.
«Я иду к тебе, мой мальчик! Сестрица-речка услышала мою просьбу... Не забудь о своей клятве... о своей клятве... о своей клятве!..» — потусторонним эхом отозвалось во мне.
— Не забудь о своей клятве, не забудь о своей клятве! — непрерывно шепчут мои губы, как бы пытаясь разбудить сознание, чтобы дошел до него наконец скрытый смысл этих слов.
Потом, откуда ни возьмись, странная тревога — исподволь проникает она в меня и вот уже циркулирует по всему телу, заставляя его настороженно сжаться... Такое впечатление, словно ожидает оно какого-то приказа, который, судя по всему, должен исходить от меня...
Пробую сосредоточиться, закрываю глаза... Ни малейшего проблеска, мой мозг мертв...
«Я иду к тебе. Сестрица-речка услышала мою просьбу...» Что это значит? Что, что это значит?!
«Не забудь о своей клятве»? Но что за клятва? В чем и когда я мог клясться?
И тут же вздрагиваю как от ожога: ночь, плывущая по реке лодка и Офелия, которая просит меня пообещать, что...
Все, теперь знаю! Вниз, как можно скорее вниз, к реке! Охваченный лихорадочным нетерпением, скатываюсь по лестнице, скользя руками по перилам и пролетая разом через три, через четыре, через пять ступенек...
Внезапно просыпается сознание, мысли мои обгоняют друг друга... «Нет, этого не может быть... Все это бред, наваждение, плод моей больной фантазии».
Хочу остановиться, оглянуться, но тело мое гонит меня дальше и дальше.
Вперед, через сумрачную щель прохода, к воде...
У стенки причала — какой-то плот.
На нем двое мужчин.
«Как долго ваш плот спускался по течению от столицы до нашего города?» — собираюсь спросить сплавщиков, но так и застываю с открытым ртом — смотрю ошалело в их удивленные глаза и не могу вымолвить ни слова, ибо из неведомой глубины души до меня вдруг доносится голос Офелии:
«Дорогой мой, любимый, кому же еще как не тебе знать, когда я приду? Мальчик мой, разве я когда-нибудь заставляла тебя ждать?»
И вот меня уже переполняет уверенность, такая ясная, что
