мне, пусть бы все кругом узнали о моей подлости и пальцем указывали на меня, лишь он один не должен ничего знать...
Отец заботливо кладет ладонь мне на лоб, долго и внимательно смотрит в глаза и говорит:
— Не надо отчаиваться, мой мальчик! Что бы тебя ни терзало, выбрось из головы! Все это лишь болезненные фантазии твоего измученного болезнью мозга. Скоро, мой мальчик, ты окончательно поправишься и будешь вновь здоровым и... и веселым...
«Веселым»... Это слово он произносит с легкой заминкой, как будто уже сейчас предчувствует, сколь много разных бед и страданий выпадет на мою долю в грядущем.
Впрочем, я и сам не хуже его сознаю, что будущее не сулит мне ничего хорошего.
Итак, Офелия, похоже, уже далеко... Или?.. Может быть, он все же что-то знает?..
Вопрос так и вертится у меня на языке, но я судорожно стискиваю зубы, ибо очень хорошо вдруг понимаю, что не выдержу его утвердительного ответа и... и заплачу...
Внезапно он сам начинает говорить — быстро и сбивчиво, о чем угодно, лишь бы меня отвлечь, заглушить подозрения, увести мои мысли в другое русло...
Но странно, не припомню, чтобы я рассказывал ему о привидевшемся мне патриархе, основателе нашего рода — или кто он там был на самом деле, — и тем не менее это, надо полагать, произошло! Как иначе объяснить то, что его поначалу весьма бессвязная речь стала вдруг осмысленной и в ней зазвучали уже знакомые мне выражения и темы?
— До тех пор, пока ты, мой мальчик, не разрешился от тела, страданий тебе не избежать. «Вязанному землей» не дано стирать или переписывать по своему усмотрению того, что написано в книге судьбы. Печально, конечно, что такое множество людей влачит жалкое земное существование, но вовсе не об этом надо скорбеть, страшно, мой мальчик, другое: с высшей точки зрения страдания их абсолютно бессмысленны, ибо своими муками они просто расплачиваются за свои же собственные злодеяния, совершенные когда-либо прежде — пусть даже очень давно, пусть даже в прошлой жизни. Избегнуть роковой закон возмездия-воздаяния может лишь тот, кто внутренне переориентировал себя и все несчастья, которые обрушиваются на него теперь, принимает как истинную благодать, ниспосланную
свыше, дабы дух его восстал ото сна и бодрствовал. Все, что бы ни делал человек, должно быть ориентировано на пробуждение в духе. Само по себе деяние — ничто, духовная ориентация — все!.. Только с этой точки зрения человеческое страдание обретает свой высший смысл и дает «много плода». Помни о сокровенном полюсе духа, мой мальчик, и никакие душевные муки не покажутся тебе слишком тяжелыми, расточатся они «яко тает воск от лица огня», и глазом не успеешь моргнуть, как горе твое обернется радостью наичистейшей... Поистине, иные деяния, приведенные в соответствие с духовным меридианом, могут быть с полным на то правом уподоблены чуду, ибо речь тогда идет не просто о каких-то внутренних, сугубо субъективных изменениях личности — нет, сама судьба вынуждена вносить поправки в свои письмена, самым кардинальным образом меняя подчас жизненный путь избранника... Человек грубый, неверующий конечно же только посмеется над подобными «бреднями», впрочем, дураку хоть палец покажи, а его все одно смех разбирает!
Кроме того, мой мальчик, похоже, душа человеческая не приемлет, чтобы мы из-за нее страдали больше, чем в состоянии выдержать.
— А как следует понимать слова о «пробуждении в духе руки правой»? — спрашиваю я. — Почему именно правой — с нее что, начинается процесс духовного становления или имеется в виду что-то другое?
Отец на мгновение призадумался.
— Как бы мне это тебе получше объяснить? Видно, придется снова прибегнуть к аналогиям...
Подобно всем земным формам, члены нашего тела символизируют собой определенные духовные понятия. Ну а правая рука — это, так сказать, символ свершения, творчества, действа... Если человек восстал ото сна «по ту сторону» и может собственноручно творить нечто нерукотворное, то говорят о «пробуждении в духе руки правой»... Точно так же дело обстоит с «речью», «письменностью» и «чтением». Как считает большинство людей, человеческая речь им дана для того, чтобы они могли общаться меж собой, в ходе разговора передавая друг другу что-то новое. Чем каждый из них и занимается, не особенно утруждая себя вопросом, извлекает ли собеседник хоть какую-то пользу от общения с ним. Иное дело речь «духовная» — действительно, с кем «общаться», кому передавать «что-то новое» там, «по ту сторону», где «Я» и «Ты» суть одно и то же?..
«Речение» в духе — это уже «творение», магический призыв,
обращенный в проявленный мир. Что же касается «письменности», то здесь, на земле, любое писание сводится к довольно-таки неуклюжим и суетным попыткам спроецировать ту или иную мысль, идею или образ в грубую, весьма недолговечную плоскость человеческого языка, писание в духе — священнодействие, запечатлевающее непреходящую премудрость в памяти вечности. И наконец, «чтение»: в земном смысле — это процесс жадного, вампиричного насыщения чужими мыслями и чувствами, в духовном — акт причастия великим нерушимым законам и последующая, естественная и гармоничная, ориентация всей своей жизни в строгом соответствии с этими сакральными заповедями!.. И на этом покончим, мой мальчик, мне кажется, ты еще не настолько оправился от болезни, чтобы пускаться в пространные разговоры о таких отвлеченных и трудных для восприятия материях!..
— Но, может быть, ты мне тогда расскажешь о маме? Ведь я о ней ровным счетом ничего не знаю, не знаю даже, как ее зовут! — неожиданно для меня самого срывается с моих губ, и я тут же прикусываю язык, так как мгновенно понимаю, что случайно коснулся незаживающей, до сих пор кровоточащей раны.
Беспокойно пройдясь из угла в угол, отец внезапно останавливается и начинает говорить, вот только речь его звучит теперь нервно и обрывочно.
— Да, да, конечно, мой мальчик, дай мне только с мыслями собраться, и я... я призову к жизни прошлое!.. Сейчас... сейчас, мой мальчик... Ну вот, теперь можно... Она меня любила... Да, да, я это знаю.
А я — ее... Несказанно!..
Дальше... Что же было дальше? Дальше — катастрофа. Я не составил исключения и, как все наши предки, стал ее жертвой. Так уж нам, видно, на роду написано: женщина и все, что с нею связано, для нас, фон Иохеров, всегда означало одно — рок, страдание, смерть... И не было в том нашей вины, да и женщины тут, в общем-то, ни при чем...
Надо сказать, что все мы — да ты, наверное, и сам
