— Много сейчас там наших хороших товарищей, — сказал Буниат, — и, может, кому-либо из них также виден этот домик возле моря.
Александр вздохнул, а Буниат, как бы подбадривая его, добавил:
— Ничего, всех не пересажают. Имейте в виду, что они нас боятся, да! С начала войны бразды правления в городе взял медоточивый Клюпфель, который сам объезжает промыслы и заводы и уговаривает работах прекратить забастовку. Он даже обещает собрать еще одно совещание нефтепромышленников и уговорить их пойти на переговоры с забастовочным комитетом. Клюпфель призвал к содействию меньшевиков, эсеров и дашнаков, чтобы они под лозунгами социал-шовинизма помогли ему «рассосать забастовку», как он выразился. Знаете, Саша, что интересно? — сказал Буниат, и голос его окреп. — Прошло уже две недели после мобилизации, а некоторые предприятия еще бастуют! В результате многолетней работы нашей партии мы добились такого положения, что азербайджанские рабочие продолжают забастовку даже после того, как прошла мобилизация, после того, как и русские, и грузинские, и армянские товарищи оказались в армии.
— Да, это факт громадного значения, — сказал Александр. — И вы считаете, что забастовку следует продолжать?
— Нет, — ответил Буниат. — Забастовка начата была до войны, и если бы не война, она перешла бы в вооруженное восстание — это видно по всему. Теперь же, когда более половины бакинских рабочих мобилизовано, продолжать забастовку невозможно. Она сорвана. Но она дала нам понятие о нашей мощи. Ее уроки неоценимы. Каждый рабочий в Баку сейчас понимает, что не было бы Мартыновых и Джунковских с их стражниками, казаками, тюрьмами, с высылками и пулями, — не разгромили бы нашего профессионального союза, не лишили бы нас возможности собираться, высказываться, читать и печатать наши органы. Не было бы самодержавного строя — хозяева даже со своими кочи не могли бы с нами справиться. Наша классовая борьба не кончается этой забастовкой. Причины, вызвавшие ее, остаются неуничтоженными. Наоборот, в условиях войны эти причины, коренящиеся в самой природе капитализма, приобретут еще более острый характер и поставят на очередь уничтожение самого капиталистического строя.
Буниат говорил, устремив взгляд в окно, и видно было, что, лежа здесь, в одиночестве, он под гулкие мерные удары прибоя продумал многое и делиться ему своими мыслями с товарищем было приятно.
Пройдя канцелярию воинского начальника и получив от него направление к коменданту казарм, Саша Елиадзе, забрав свой новенький щегольской чемоданчик, направился на извозчике в сторону казарм, расположенных довольно далеко от центра.
На то, что массивные ворота казарм наглухо заперты и что по улице, ведущей к казармам, патрулируют конные жандармы, Саша внимания не обратил, полагая, что это так и должно быть.
Старичок комендант в чине капитана обошелся с Елиадзе вежливо, просмотрел документы, находившиеся в безукоризненном состоянии, и направил его на второй этаж, где помещались лица со средним образованием.
Только поместившись рядом с Алешей и Мишей и узнав от них об убийстве Ланина, Саша понял, какой страшной опасности избег он. В его новеньком чемоданчике, правда скрытые вставной доской, образующей второе дно, находились прокламации. Дальше держать их в чемодане не имело никакого смысла. Этой же ночью листовки надо разбросать.
Наступило утро, и Саша уже с удовлетворением слушал, как Миша Ханыков, забравшись на нары и от волнения проглатывая отдельные слова, читал ему и Алеше:
«Правительство затевает сейчас войну… только в своих интересах и в интересах кучки хищников капиталистов, ищущих новых мест сбыта своим товарам и увеличения своих богатств… Ему нужно патриотическим угаром и кровью, пролитой на поле битвы, затушить требования революционного народа. Через голову правительства русский народ протягивает руку немецким и австрийским трудящимся и сливается с ними в одном лозунге: «Долой войну!»
Только царь и чиновники, интенданты, офицеры и богачи нагревают руки, дабы еще туже натянуть петлю на шее трудящегося народа. Смещайте начальников, выбирайте руководителей из вашей среды, объявите войну помещичьему правительству и завоюйте землю и волю…»
Эти прокламации Саша ухитрился забросить даже в окна первого этажа.
Изобразив удивление по поводу этой прокламации, Саша, однако, воспользовался ею, чтобы поговорить со своими соседями о войне, и убедился, что разговаривать с ними можно и вообще обстановка в казарме для подпольной работы, судя по настроению этих людей, вполне подходящая.
Но утром следующего дня Саша Елиадзе и Миша Ханыков вместе с другими молодыми людьми дворянского происхождения неожиданно были откомандированы в штаб округа для направления в кавалерийское училище, о чем Александр успел в последний момент с помощью почтовой открытки поставить в известность Буниата.
Через день после отъезда Миши, как только кончилась поверка, Алеша, увидев, что калитка открыта (первый раз после убийства Ланина), вышел на улицу. Увольнительных еще не давали, и солдаты в новеньком, только вчера полученном обмундировании толпились возле ворот.
Вдруг по бугристой и неровной мостовой — как почти все мостовые улиц верхней части Баку — побежали мальчишки-газетчики, размахивая продолговатыми листками выпусков утренних телеграмм. Алеша купил листок и начал читать. В листке сообщалось о вторжении немцев в Бельгию, о героическом сопротивлении бельгийской армии под Льежем, о разрушении Льежского собора. Как не хватало сейчас Миши, чтобы обсудить эти мирового значения события!
— Чего пишут-то, господин вольноопределяющийся? — спросил кто-то.
Алеша поднял глаза. Его уже обступили солдаты и ждали, что он скажет.
Он читал им и разъяснял, сколь мог, почувствовав вдруг, что даже такие сведения, как географическое расположение Бельгии, ее размеры и промышленные особенности, уже имеют большую ценность в этом разговоре, который сразу скрасил для Алеши чувство одиночества.
После первых строевых занятий перед обедом Алешу в числе многих других вольноопределяющихся вызвали к коменданту, где им вручили заранее по единой форме отпечатанные рапорты о желании определиться в школу прапорщиков. И опять почувствовал Алеша, что не хватает ему Миши и не с кем посоветоваться по такому важному вопросу. Со смутным чувством, сознавая, что делает шаг, все значение которого ему самому еще не ясно, Алеша, так же как и другие вольноопределяющиеся, подписал рапорт.
Их тут же построили и провели через весь город, к пристаням. Почему-то их направляли в школу прапорщиков в Астрахань.
А когда они к вечеру следующего дня высадились на пропахшей рыбой астраханской пристани, Алеша, купив газету, узнал, что германские армии прошли Бельгию насквозь, вторглись во Францию и что русские армии разбили немцев в Восточной Пруссии.
И в том, что, помимо всякого своего желания, Алеша на десятый день войны очутился в незнакомой и ненужной ему Астрахани, он с особенной остротой почувствовал, что не считающаяся с волей людей машина войны уже начала действовать вовсю.
Книга вторая
Часть первая
Глава первая
1
Темиркан не следил за газетами и потому для него война пришла неожиданно. Эта война — источник несчастий, горя и ужаса для громадного большинства людей — для Темиркана стала началом быстрого исцеления и возвращения его к жизни.
Весь последний год он чувствовал себя несчастливым, и это чувство было особенно сильно потому, что о нем никому нельзя сказать. Близкие хотя и беспокоились о его здоровье, но были довольны тем, что он с ними, особенно Дуниат, ждавшая теперь четвертого ребенка. Еще в июле стало видно, что урожай хорош, и старуха Лейля сообщила Темиркану, что осенние платежи по заложенным землям будут в срок внесены и что жить можно будет с достатком и достойно. Что ж, нужно и этим быть довольным, они, Батыжевы, отнюдь не беднее прочих господ в здешних местах, а, пожалуй, даже и богаче. Только жить надо тихо-тихо… Но неужели навсегда обречен он на эту тихую жизнь?
И вдруг — война! Или он не сын и не внук отца своего и деда, облагодетельствованных русскими царями?
За неделю до начала войны он при попытке сесть верхом почувствовал головокружение и слез с коня, не надеясь с ним справиться. Но на другой же день войны Темиркан, еще исхудавший, с желтоватым румянцем на щеках, однако чисто выбритый и сразу помолодевший, надел после нескольких лет перерыва военную форму и легко вскочил на коня, чтобы в сопровождении дяди Дудова и близнецов-племянников отправиться в Краснорецк.
Наказной атаман, еще молодой сравнительно генерал, сухощавый, молодцеватый, с легкой проседью в рыжих подстриженных бакенбардах и прищуренными, острыми глазами охотника, принял Темиркана в своем просторном и прохладном, с небольшими окнами, кабинете. Оказывается, он только хотел посылать к Темиркану, «а ваше сиятельство уже и сами здесь. Вот она, испытанная батыжевская верность престолу российскому!»
