После похорон поползли странные слухи с мистическим оттенком. На поминках я случайно подслушал, как две кумушки - сначала полушепотом, с оглядкой, потом громче, перебивая друг друга, - рассказывали другим кумушкам почти мистическую историю сожжения тела Владлены. Из их слов я понял, что в крематории произошло ЧП. "Представьте, отказал транспортер - небывалый случай!.. пришлось заталкивать вручную..."
На этом дело не кончилось. Как я понял, "адских" работников постигла еще одна неудача. Тело не желало заходить в топку.
"Усопших-то ногами вперед отправляют в печь... А у ней, у покойницы, то левая нога, то правая все время упиралась в косяк. Не хотела она туда, в печку! Вот страх-то! А ноги работники не догадались связать... Пришлось головой вперед... Когда топку закрыли, такой страшный крик раздался, что кочегары все разбежались и долго не могли успокоиться: все им чудился крик боли..."
Спасая честь мундира, директор крематория, Платон (запамятовал, как его по батюшке), специально явился на следующие, девятидневные, поминки и оправдывался передо мной, как человек, на которого возвели напраслину.
"Ну дуры же бабы, - жаловался он, - какие упирающиеся ноги? какие косяки? что они плетут!.. Да, транспортер отказал, ничего странного - механизм склонен ломаться время от времени. Но никаких упирающихся ног, уверяю тебя, Николаич, не было и не могло быть. Мы жмуров... прости, профессиональный термин, будь оно не ладно... усопших то есть, всегда в закрытых гробах сжигаем. Гроб летит туда, в огонь, со свистом, по направляющим, и никаких проблем с ногами..."
И мрачно пошутил: "Вот помрешь, сам увидишь... Извиняй, Николаич, что рассказываю тебе такое..."
Но слухи продолжали циркулировать аж до сорокового дня поминок, теперь уже в модифицированном виде: "Когда сгорел гроб, покойница, уже почерневшая, вдруг села, подняла пылающие руки кверху, и закричала нечеловеческим голосом, от которого разбежались кочегары..."
Да, вина перед Владленой была, или призрак вины. Она, эта вина, точно горб, гнет меня к земле.
Простите, я опять немного отвлекся. Так о чем это я?... Ах, да! О смерти. Пора, пора уже громко сказать знаменитое цицероновское "vixerunt!" - отжили! Скоро уж уйду и я в Мир Покоя (если на том свете есть покой). В лоно вечности, как сказал бы Афанасий Фет, куда, кстати сказать, сам не очень торопился. Но пока, выполняя свою давнишнюю жизненную программу (которая сейчас мне кажется нелепой) - дожить до 101 года, продолжаю увеличивать скорбь в этом "лучшем из миров".
Но иногда случаются удивительные вечера. Вот как сейчас. Когда у меня ничего не болит. Это праздник для меня. Я выхожу на террасу своего дома, сажусь в кресло, которое я называю гамти (так называют в Тибете ящик-кресло для медитации), и, опершись на палку руками и подбородком, слегка покачиваясь, сижу на воздухе до тех пор, пока солнце не уйдет за зубчатый горизонт, пока звезды не выступят на черном занавесе ночи, и пока сырость не заставит меня закончить медитацию. Тогда я поднимаюсь, скрипя старым креслом и всеми своими костями, и иду спать. В кровати я мечтаю только об одном: чтобы мне приснилось далекое, но кажется оставленное совсем рядом, где-то за углом, мое детство. Но детство мне никогда не снится. Значит, еще буду жить, есть такая народная примета.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Глава тридцать третья
СТРАННИК
- Что же ты любишь, необычайный странник?
- Я люблю облака... летучие облака... чудесные облака!
Бодлер, "Странник"
52-й год Э. П.
На мой столетний юбилей собрались все мои дети, внуки и правнуки, многочисленные родственники с чадами и домочадцами. Они прилетели на геликоптерах, распугав всех моих кур и индюшек. Я вышел к ним еще твердой походкой, опираясь на шашку, как на палку. Офицерский "георгий" сверкал, начищенный специальной пастой. Теперь я совершенно похож на своего прапрадеда Макара благословенного. Он любил на праздник надевать все свои медали и кресты. Комсомольцы двадцатых годов над ним смеялись и говорили, что награды его нынче ничего не значат. "Я вам дам, не значат, сукины вы дети!" - огрызался стодвадцатилетний старец и грозил насмешникам палкой.
Мундир мой стал мне несколько великоват. Усыхаю. Неумолимо тянет к себе земля. Поэтому, если честно сказать, без глупой бравады, шел я с трудом, словно к ногам моим были привязаны пудовые гири каторжника. Свои седые редкие волосы я причесал, не глядя в зеркало. Довольно и того, что я лицезрю свои руки, которые стали похожими на корневища, высохшие и потемневшие от времени. Я мог только догадываться, как я выгляжу внешне, подозреваю, что зрелище не из приятных. Как писал Сартр: "С каждым днем мы все больше походим на свой будущий труп".
Но еще больших усилий потребовало от меня собственно торжество. Меня поздравляли, снимали видеокамерой. Устроили самодеятельный концерт. Они пели и плясали, какие-то совершенно незнакомые дети ползали и бегали по комнатам, рисовали цветными карандашами на стенах, смеялись, прыгали, разбивали вазы, ревмя ревели, писали в пеленки и штанишки, требовали ласки, гонялись за моими собаками, испугали кота, так что он стал мяукать с заиканием, утомили меня чуть ли не до смерти, и наконец-то все разлетелись. И когда в доме установилась благодатная тишина и успокоительный полумрак потек по комнатам, явился он. Давно, ох, давно не навещал он меня. Все так же молод. И вот мы вдвоем сидим у камина, растопленного по поводу сезона дождей, слушаем, как дождь барабанит по стеклам, шуршит по листве сада, и ведем молчаливый разговор. Потом "Андрей" спрашивает, лукаво улыбаясь:
