предстоящим особо тщательным таможенным досмотром и неизбежной конфискацией ценностей, которые не были заявлены в таможенной декларации, Айзек получал от них тщательно зашитые в полотняные мешочки столбики золотых десяток и полуимпериалов, чтобы пронести их через таможню, с каждого такого "облагодетельствованного" он брал в качестве комиссионных определенный процент в виде спрятанного золота. Состояние его росло верно, но слишком медленно, пока однажды счастливый случай не явился ему в облике пожилого, задыхающегося от астмы, тучного ювелира, прибывшего из России с очередной партией иммигрантов.
Поинтересовавшись у знакомого чиновника фамилией этого человека, Гобровски сразу вспомнил сияющую золотом вывеску на Дерибасовской "А. Липман и К°. Ювелирные изделия" и рядом с двуглавым орлом гордую надпись: "Поставщик высочайшего двора". Незадолго до отъезда Исаака из России фирма обанкротилась, и это событие наделало тогда в Одессе много шума. И вот, пожалуйста,-А. Липман собственной персоной в нью-йоркском порту!
Бывший ювелир оказался на редкость понятливым человеком и после нескольких минут доверительной беседы с Айзеком, прошел вслед за ним, озираясь по сторонам, в пахнущий хлоркой туалет при зале ожидания. Там, отвернувшись, он долго копался в недрах своего необъятного, заношенного до крайности сюртука, после чего потной, трясущейся рукой протянул напрягшемуся, как струна, Айзеку запертую на замок плоскую металлическую коробочку. — Дорогой господин Гобровский, — задыхаясь произнес он, пытаясь поймать ускользающий взгляд своего собеседника, — это все, что у меня осталось от прежней жизни. Уверяю вас, здесь нет ничего особенного, жалкие крохи, но, если вы пронесете это для меня через таможню, я вас хорошо отблагодарю, не сомневайтесь.
Старый Айзек тогда оказался на высоте положения. Заверив господина Липмана, к которому "всегда испытывал заочное чувство глубочайшего уважения" в том, что "сделает все как надо и притом в наилучшем виде", он развел прямо-таки кипучую деятельность. Переговорив о чем-то с глазу на глаз с двумя чиновниками иммиграционного бюро, Гобровски в чем-то долго убеждал врача карантинной — службы порта, после чего передал ему плотный серый конверт.
Дальнейший ход событий было нетрудно предугадать. В документах бывшего ювелира не оказалось какой-то крайне необходимой справки, да к тому же карантинный врач заподозрил у него сыпной тиф и запретил высадку на берег. Когда громадный пароход увозил Абрама Соломоновича Липмана обратно в Россию, тот, цепляясь руками за поручни палубы, слал яростные проклятия Айзеку Гобровски, призывая на его голову все кары небесные. Но, видимо, у старого Айзека к тому времени и на небе были налажены прочные деловые связи, потому что с ним ничего плохого не случилось, а несчастный ювелир, как стало известно, не перенеся последней потери, слег еще на пароходе и больше уже не встал. Через два месяца после этого малозаметного происшествия в нью-йоркском порту Айзек Гобровски стал совладельцем ювелирного магазина на Медисон-авеню, внеся свой пай в виде дюжины крупных, отлично ограненных бриллиантов. Никто из хорошо знавших его людей этому особенно не удивился: слухи ведь просачиваются даже через строгие пограничные кордоны.
Правда, на репутацию Айзека Гобровски как доброго прихожанина нью-йоркской синагоги его бурная деятельность в порту бросила определенную тень, но зато деловые люди, собиравшиеся по вторникам и четвергам в "Шахматном клубе", начали с уважением говорить о новоявленном дельце с крепкой хваткой и неизменной удачливостью в делах. К концу двадцатых годов старый Айзек владел солидным пакетом акций крупной ювелирной компании и "стоил" уже около миллиона долларов. Внезапно разразившийся кризис 1929 года, приведший к банкротству десятки тысяч фирм, не только не разорил Айзека, но, наоборот, укрепил его позиции.
Правление ювелирной компании помнило, что именно Гобровски с его безошибочным деловым чутьем еще за полгода до начала кризиса настоял на резком сокращении кредитов даже оптовым покупателям. По его же рекомендациям после долгих колебаний правление решило вложить почти все наличные средства в большую партию южно-африканских алмазов. Теперь в условиях невиданной биржевой паники это капиталовложение служило для фирмы прекрасным финансовым поплавком. Поговаривали о выдвижении Айзека Гобровски на пост председателя совета директоров фирмы. В чем-чем, а в осторожности и предусмотрительности отказать ему было нельзя-качествах, как нельзя более подходящих для главы крупного торгово-промышленного предприятия. После смерти Ревекки в 1917 году Айзек так и не женился, боясь привести детям мачеху. Боб и Дина выросли на руках у прислуги, других женщин никогда в доме не видели и были благодарны за это отцу. Правда, потом, спустя много лет, это обернулось для них другой стороной.
Привыкшие к узкому семейному мирку, они очень поздно обзавелись собственными семьями. Роберт, сменивший впоследствии отца на посту главы фирмы, женился в тридцать два года на коренной американке из семьи, уходящей корнями к голландским переселенцам, а Дина, несмотря на множество окружавших ее кавалеров, вышла замуж лишь в тридцать три за своего однокашника по колледжу Пола Хоффа, с которым дружила еще до свадьбы. Когда старый Айзек начинал брюзжать, что никогда уже не дождется внуков, Дина целовала его и говорила, что все равно ей никогда не найти мужа, который бы любил и берег ее так, как он, ее старый ворчливый папка. В эти минуты старый Айзек отворачивался, чтобы скрыть слезы счастья и, вздыхая, думал о бедной жене, не дожившей до этого счастливого времени.
Кроме нежелания расстаться с отцом было еще одно обстоятельство, удерживающее Дину от замужества. От рождения у нее было очень слабое сердце, и врачи настоятельно рекомендовали ей не заводить детей. Дина избегала признаваться себе, что именно боязнь умереть при родах была основной, если не единственной причиной, мешавшей ей выйти замуж. А о браке без детей она даже слышать не хотела. Когда она все же решилась выйти замуж за Пола Хоффа, уже много лет безнадежно любившего ее, то сделала это, как делала все в своей жизни, решительно и без оглядки. Через два месяца после свадьбы Дина со страхом и радостью поняла, что беременна.
В тот же день за много тысяч километров от Нью-Йорка в Москве, зародилась еще одна новая жизнь; еще одна крошечная человеческая клетка с неугомонными, энергичными генами Айзека Гобровски начала неутомимо делиться и расти, формируя то, что впоследствии будет называться человеком. Как ни странно, но решение Сони Вахромеевой выйти замуж было напрямую связано с недавним замужеством ее сестры, Дины Гобровски.
То, что они, сестры-близнецы, были похожи как две капли воды, от Сони не зависело, но вот то, что Александр Крайнов, за которого она решилась на тридцать четвертом году выйти замуж, был необычайно похож на Пола Хоффа, мужа Дины, — вот это совсем не было делом случая или игрой
