Навещая однажды в Мюнхене славистов Игоря Смирнова и Ренату Дёринг, мы с Игорем отправились к Володе Войновичу, жившему тогда в соседней деревне. К нам присоединился милейший Гарик Суперфин. Пока Алик с Игорем вели умные разговоры, мы с ним, сидя сзади в машине, развлекались на подростковый манер, как бы предвидя, в каком тоне мы будем общаться с Войновичем. К общему удивлению, автор «Чонкина» предложил поиграть у него на кухне в пристенок, и мы играли весело и азартно, даже на деньги, правда, совсем небольшие. Возможно, писатель таким образом отвлек присутствовавших литературоведов от предсказуемых вопросов о том, что повлияло на «Чонкина», то есть чтобы не играть в очередной раз роль «подсудимого». В связи с такими допросами вспоминается следующий эпизод, описанный Аликом: «Улучив момент при встрече в Париже, я спросил Лимонова, что повлияло на «Жену бандита», – ну, понятно, «Опасные связи», но не сыграла ли роль и песенка Жоржа Брассенса о любви к пупкам жен полицейских? «На „Жену бандита“, – отрезал поэт, – повлияла жена бандита»[541].
Мы с Аликом любили одни и те же сочинения Лимонова, Соколова, Терца, Пригова, «Затоваренную бочкотару» Аксенова, его рассказ «Победа». «Остров Крым» Алик определял как блестяще задуманный, но не дотягивающий в оформлении роман; я с этим согласна. И фильмы, которых мы смотрели великое множество, нам нравились одни и те же: из русских мы любили «Зеркало» Тарковского, но со «Сталкера» ушли посередине; восторгались «Восхождением» Ларисы Шепитько – но не «Агонией» ее мужа Элема Климова (правда, мне этот фильм был интересен по той простой причине, что я присутствовала на его съемках[542]). И так далее.
Алик любит писателей вне зависимости от их репутации в уважаемых кругах, в профессиональных склоках не участвует, к власти не стремится и во многих отношениях остается одиночкой – но во внимании нуждается, чего и не скрывает.
* * *
Поначалу различия привлекали нас друг в друге, но со временем стали играть другую роль. Его стала раздражать моя неторопливость, меня – его целеустремленность. Я любила путешествия по новым, неисследованным местам, он – «неслучайные» профессиональные поездки или визиты к друзьям. Согласившись поездить туристами по Испании, он поставил условие «быстрых пробегов». Переехав в Лос-Анджелес, где без автомобиля передвижения крайне затруднительны, Алик научился (у меня) водить машину. Новое искусство быстрой целенаправленной езды его увлекло; мы прорулили из Генуи через Южную Францию в Барселону по главной магистрали – не заехав на Côte d'Azur! Меня такой способ путешествия не устраивал. В Генуе жила его старая знакомая, а в Барселоне мы остановились у знакомых Игоря Мельчука[543], испанских реэмигрантов. Молодой Олег Меркадер оказался племянником Рамона Меркадера, в Мексике убившего Троцкого ледорубом, а его отец жил в Москве, куда его семья уехала после победы Франко. Там же родился Олег. Взглядов он придерживался крайне правых; когда я сказала, что они похожи на франкистские, он не стал возражать.
В наших «оптимальных» автопробегах – сначала из Генуи в Барселону, затем с Коста-Бравы в Гранаду, тоже без остановок – проявилась нелюбовь Алика к медленному, бесплановому любованию видами и достопримечательностями, а в мемуарной виньетке о нашей поездке – все та же установка на слово и интертекстуальность: «Но совершенно хрестоматийный урок такого рода преподнесла мне сама Жизнь – в своей роли тотального Гипертекста»[544]. «Над автопробегом, – пишет Жолковский, – витали Ильф и Петров и Хемингуэй. ‹…› В какой-то момент Ольга, теплолюбивая калифорнийка, стала с беспокойством приглядываться к появившемуся на горизонте облачку, опасаясь дождя». Мы ехали из Испании в Париж; Алик сказал, что мы едем на север, где действительно будет холоднее. Осознав отсылку к знаменитой реплике Лауры из «Каменного гостя» о холодном севере, Алик обрадовался и при первой же возможности написал об этом Михаилу Леоновичу Гаспарову «в холодную, еще не тронутую перестройкой Россию». Из вполне бытовой реплики вырос интертекстуальный букет из Пушкина, Батюшкова и «первого великого поэта-изгнанника» – Овидия, а также анализ античных наименований. Виньетка под названием «Гальциона» – признание в любви к Гаспарову[545], для которого, как пишет, цитируя Остапа Бендера, Жолковский, «заграница – это миф о загробной жизни». (Напоминаю читателю рассказ «Жизнь после смерти» и фразу о погребении «заживо в этом лучшем из миров».)
В Париже Алику довелось триумфально выступить в роли американца. Вернувшись поздно от Синявских, я обнаружила, что потеряла кошелек, что со мною случалось не раз. Среди прочих документов там был мой паспорт[546]. В американском посольстве Алику пришлось удостоверять мою личность для того, чтобы я могла получить новый. Эта роль доставила ему большое удовольствие, но за разгильдяйство он меня ругал.
Как бы моя инаковость ни привлекала Алика поначалу, через какое-то время он потянулся к привычному. В Лос-Анджелесе наше общение все больше замыкалось на эмигрантах третьей волны, с которыми он находил больше общего, чем с американскими коллегами и моими старыми друзьями. Многие из них в свою очередь считали его человеком высокомерным, к тому же с чуждыми им правыми политическими взглядами. Еще Алик отличался бестактностью, иногда имевшей провокационный характер.
Пусть еще недавно я была увлечена третьей волной эмиграции, кружковая замкнутость избранного им эмигрантского круга меня тяготила[547] – в частности, избыточностью все той же иронии и цитирования. Иногда хотелось услышать речь без подковырок и реминисценций. По-другому меня раздражали трафаретные самоуверенные высказывания вроде «американцы ничего не понимают» (при недопонимании тех или иных сторон американской культуры) или гадости в адрес тех, кто к этому кругу не принадлежал. Отвечая однажды на мой вопрос о природе этой замкнутости и ее специфике, Борис Гройс произнес запомнившуюся мне сентенцию: «У каждого русского свое политбюро». Вскоре остановившийся у нас Дмитрий Александрович Пригов эти слова подтвердил. У Алика своего политбюро не было, но замкнутость на своем, чтобы не сказать «на себе», ему свойственна: «Нет положительно другими невозможно / мне занятому быть. Ну что другой?! / Скользнул своим лицом, взмахнул рукой / И что-то белое куда-то удалилось / А я всегда с собой». Это стихотворение Лимонова («Я в мыслях подержу другого человека…») – одно из любимых у Алика; он виртуозно «до шовчиков изладил» его в статье о «самодостаточности нарциссизма»[548].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
