Обнаружив новое свидетельство ее измены, я безжалостно бичевал нас обоих в новом стихотворении, каждое из которых являло собой предсмертную записку, озвученную негромким, полным горечи голосом.
«Бросай ты это дело», – говорю я себе, но хрупкий огонь все еще стреляет искрами и рассыпается у меня под кожей.
Похожие на воробьев согласные уже не порхают с одной страницы на другую. От них остались одни лишь воспоминания. Я еще не забыл времена, когда любил ее так, словно в ее жилах текла родная кровь, когда мой альтруизм был так же глубок, как и моя страсть. Я помню, когда был почти что счастлив существовать в состоянии безответной любви, состоянии сдержанного благоговения, из которого я сейчас изгнан. Теперь я воспеваю больную и унылую любовь, которая сознает весь кошмар своего положения.
В атаку на праздное равнодушие Клодии я отряжаю глаголы, втискивая их по восемь штук в двухстрочное стихотворение. Кому нужны прилагательные, которые марают бумагу и самодовольно улыбаются, притупляя остроту действия? Только не мне, тому, кто любит и ненавидит, не зная, за что, и одновременно распят за свои чувства.
Я сбежал из Рима.
Я отправился в Вифинию вместе с ее помпезным наместником Гаем Меммием. Цезарь со своими прихлебателями изрядно поживились награбленными у галлов сокровищами. Предполагалось, что пребывание в провинции даст мне возможность пополнить свой кошелек. Вместо этого я рыскал по окрестностям в надежде отыскать твои кости, дабы отвезти их в Сирмионе. Я не мог допустить, чтобы ты упокоился на чужбине.
Ни один из этих чиновников с оловянными глазами не смог указать мне место твоего захоронения в Троаде[179], хотя я без устали пытался найти его. Другие мужчины стали миллионерами, подбирая крохи с барского стола нашего патрона Меммия, за которыми ему было лень нагибаться самому. Я же искал одного тебя.
В конце концов я нашел безымянную могилу и назначил ее твоей, чтобы пролить над ней слезы, которые сберегал до этого момента.
Вот о чем я думал: «Кто последним закрыл тебе глаза? По праву сделать это должен был я – я, который часто убивал тебя во время наших детских игр, топил тебя в озере, сталкивал со стога сена или нашептывал тебе страшные истории о привидениях в полночь, пока ты спал, так что ты просыпался бледным и обглоданным тенями.
Кто прикрывал глаза ладонью, чувствуя, как перехватывает у него горло при виде твоего закутанного в саван тела? Это должен был сделать я.
Кто окропил твою могилу вином, молоком, медом и усыпал цветами? И это право тоже принадлежало мне, который так часто воровал с тобой яблоки и пил коровье молоко из твоих сложенных ковшиком ладоней.
Кто плакал над местом твоего упокоения? Эти слезы принадлежат мне. Кто вернулся на следующий день, чтобы лечь на теплую землю и обнять тебя, прижимаясь увлажнившейся щекой к тому месту, где в глубине покоилось твое лицо?
Увы, это был не я.
И что мне делать теперь? Что я могу дать тебе? Поэму? Маленькую шуршащую стопку ласки, которую ты не сможешь ощутить, и слезы, которые ты не сможешь попробовать на вкус. Я прошел этими запутанными дорогами только для того, чтобы просто сказать: я люблю тебя, и мне невыносима мысль о том, что я лишился твоей любви.
Домой я вернулся с пустыми руками, еще беднее, чем был, и без твоих останков. Я плыл по Черному и Мраморному морям, через Фракию и Киклады, на своей собственной любимой парусной лодке. В конце концов мы вышли в Адриатику, после чего спустились вниз по рекам По и Минчо. Именно по ним мы и добрались до Сирмионе, оставив позади океанский берег, на который без устали накатывались пенные волны, бившие, словно камнями, в натруженный нос моего суденышка.
Вместо твоих останков я привез домой пустую оболочку своей любви к Клодии. Она все еще сильна, сильнее тел живых и красивых женщин. В Вифинии я заинтересовался Кибелой, поскольку на родной земле ее культ пользуется намного большим влиянием, нежели в Риме. Я провел параллели и обнаружил большое сходство между Кибелой и Аттисом, Клодией и собой. Стоя на краю утеса над океаном, я мысленно набрасывал очередную поэму, в которой Аттис одумался после того, как кастрировал себя в порыве бешеной страсти, и, выйдя на берег моря, стал (я меняю форму глагола на «стала», что вызывает во мне мучительную горечь) оплакивать свою потерю. Кибела, разумеется, не собиралась щадить ни одного из своих евнухов и вскоре послала своего льва, дабы загнать бедного Аттиса обратно в глухие дебри Иды[180].
Аналогичным образом и любовь к Клодии пригнала меня обратно в Рим. Она имеет неограниченную власть над моим mentula[181]; как и у Аттиса, мое состояние необратимо.
Тем не менее она по-прежнему призывает меня к себе, когда остальные поклонники ей прискучивают, а иногда, как мне кажется, еще и для того, чтобы потешить себя моей болью. Я до сих пор полагаю, что от этого ее чувства обостряются. Она – настоящий вампир! Ее тяга к жизненным сокам мужчин и чувствительным частям их тел поистине ненасытна! Встречаясь с людьми на улицах, я спрашиваю себя: «Ну, что, пришла твоя очередь? Ты следующий? Или ты уже побывал у нее?»
Единственное, что утешает меня, – это слух о том, что Целий дал ей от ворот поворот, что случилось впервые. Он обернулся змеей и больно укусил ее. Нам всем было известно, что некоторое время Целий занимался каким-то темными египетскими делишками; мы знали, что его амбиции намного превосходят наши. Но я никогда не думал, что ему удастся то, на что никогда не отважусь я: отплатить Клодии той же монетой.
* * *
После того как Целий бросил ее, Клодия обезумела. Только этим я могу объяснить тот чудовищный просчет, который она допустила.
Я был удивлен до чрезвычайности, когда понял: Клодия неспособна смириться с мыслью о том, что ею пренебрегли. Любила она или нет, но привилегия расставаться со своими любовниками до сих пор принадлежала ей одной. А теперь весь Рим знал о том, что Целий хладнокровно отверг ее. К личному унижению примешивалась и политика: оказалось, что он тайно злоумышлял вместе с Помпеем против ее чересчур обожаемого братца.
Целий съехал из апартаментов в доме Клодии, не заплатив ни гроша, чем выказал ей свое презрение. Но он оказался недосягаем для нее: не могла же она лично отправиться за ним. Даже пребывая в ярости, она не желала терпеть публичное унижение, гоняясь за ним по городу. Вместо этого она возжаждала его крови, обвинив его в заговоре с целью отравить ее или обманом лишить собственности, а также в подготовке убийства посланника и провокации мятежа в Неаполе. Она выпустила в него несколько стрел, надеясь, что хотя бы одна поразит его и рана окажется смертельной.
