Но дело Клодии против Целия обернулось против нее же самой. К несчастью для Клодии, обвиняемый пленник обратился за защитой к Цицерону. Никто и подумать не мог, что столь великий человек согласится взяться за это дело, поскольку Целий, бывший протеже и любимец Цицерона, уже однажды обманул его, присоединившись к клану Клодии. Но Цицерон поступил вопреки ожиданиям, причем решиться на это, скорее всего, его подтолкнула жгучая ненависть к Клодию, который в прошлом году изгнал его из Рима, позаботившись о том, чтобы дом его разграбили в его отсутствие.
Узнав о том, что Цицерон назначен представителем защиты, Клодия впервые в жизни содрогнулась и затрепетала.
Я вернулся из Вифинии в самый разгар этого фурора.
От моего внимания не укрылось, что суд должен был состояться в первые дни игр, посвященных Великой матери Кибеле.
Укрывшись в задних рядах многочисленной толпы, я наблюдал за процедурой судебных слушаний. Я прекрасно понимал, что поступаю мелко и недостойно, но поделать с собой ничего не мог. Я оказался в двадцати ярдах от Клодии и ее представителя, которые сидели в переднем ряду амфитеатра, кругами расходившегося от площадки в центре. Давненько я уже не наблюдал свою любовницу с такого расстояния, и меня поразило загнанное, испуганное выражение ее лица. Она ничем не показала, что узнала меня.
Появился Целый, надушенный и прилизанный. Над его мягкой верхней губой блестели капельки пота. Клодия отвела взгляд и ни разу не посмотрела в его сторону во время пяти длинных обвинительных речей, которые должны были очернить его с ног до головы.
А потом, на второй день, свое место перед семьюдесятью пятью судьями и председательствующим магистратом занял Цицерон. Зрители испустили дружный вздох в ожидании уколов его язвительного языка. И они не остались разочарованными.
Но сначала им довелось пережить удивление.
Вместо Целия на скамье подсудимых оказалась Клодия. Цицерон сполна воспользовался представившейся ему возможностью. Взяв на вооружение искусные намеки, которые с восторгом принимает римская публика, обладающая богатым воображением, он ополчился на весь клан Клодиев. Его красноречие не знало границ. Цицерон оказался настоящей лисой в курятнике. Он мертвой хваткой вцепился в Клодию и ее братца!
«Как смеет Клодия, сама весьма сведущая в этом деле, обвинять кого-либо еще в попытке отравления?» – гремел Цицерон, и слушатели прикрывали понимающие ухмылки ладонями. Я заметил, как Клодия, на которую были устремлены взгляды всех присутствующих, выдавила бледную улыбку.
Мне вдруг стало дурно. Я вспомнил, как смеялся над слухами о том, что это она отравила собственного мужа. И сейчас я впервые услышал, что их приняли всерьез. Тот факт, что Цицерон открыто намекнул на возможность убийства, не боясь наказания за клевету, навел меня на мрачные мысли. Неужели я занимался любовью с убийцей? Мне показалось, что все напомаженные головы повернулись в мою сторону, чтобы взглянуть на глупого и доверчивого поэта – на меня. Но я ошибся: их внимание привлекло появление очередного свидетеля.
Пока мысли эти теснились у меня в голове, Цицерон умело развернул судейскую драму в ином направлении.
Всем известно, что Клодия пишет небольшие пьески, заявил Цицерон, остроумные коротенькие послеобеденные памфлеты, добавил он с глупой улыбкой, словно восхищаясь ими. Голос его был слаще меда и мягче вифинийского шелка. Но все римляне знали, что когда Цицерон начинает восхвалять своего врага, тому – или той – следует удвоить осторожность. И удар не заставил себя долго ждать.
Речь Цицерона лилась гладко, словно свежие сливки: как могла Клодия, автор (улыбка, подмигивание) неких заметок, которые пользуются популярностью в кругах, известных своей привязанностью к приватным развлечениям, придумать столь невероятный сценарий, если только тот не стал плодом разлития желчи у пожилой женщины, отвергнутой молодым любовником? Целия, разумеется, следовало извинить за дурной вкус, если он уложил ее в постель. Но, учитывая времена и его молодость, это вполне понятно и даже объяснимо – в конце концов, для чего-то же нужны подобные женщины?
«А действительно, для чего еще нужны подобные женщины?» – спросил я себя. Цицерон буквально околдовал меня, как и всех остальных, и я потерял всякую способность рассуждать здраво. Я ждал, что еще подскажет мне Цицерон.
Мне не пришлось ждать долго.
Цицерон выставил Клодию на всеобщее обозрение как женщину благородного происхождения с повадками проститутки; причем не просто шлюхи, а шлюхи злонамеренной и порочной, могущественной женщины, сбившейся с пути истинного, из моралите[182] и моноспектакля[183] которой общество может извлечь серьезный урок.
Он веселился от души! Он обратился к позорным инцидентам в прошлом Клодии, называя ее ненавистным прозвищем Квадрантария[184], которое приклеилось к ней после того, как один молодой человек в шутку прислал ей в кувшине сорок медных монет, символизирующих ее цену. Клодия отправила к нему двух своих подручных, чтобы те надругались над ним. Тем не менее еще один рассерженный юноша отважился прислать ей в дар парфюмерный кувшинчик, доверху наполненный его собственными экскрементами. Цицерон, всего лишь описав эти подарки, ясно дал понять, что они вполне соответствовали содержимому души Клодии.
Он громоздил одну инсинуацию на другую, смакуя историю с Секстом Клелием[185], которому благодаря влиянию Клодии удалось избежать наказания в очередном уголовном делопроизводстве. Говоря о Клелии, Цицерон постоянно упоминал его грязные рот и язык, которые, по словам защитника, неизменно занимались тем, что доставляли удовольствие Клодии. В свою обвинительную речь Цицерон ухитрился вставить все латинские глаголы, имеющие значение «лизать» – lingere, liguerre, lambere, – вкладывая в них похотливый и распутный смысл. С помощью собственных губ и языка, не знавших усталости, он создал образ женщины, у коленей которой роились мужчины, уткнувшись головой между ее бедер, – положение, унизительное для любого римлянина, в жилах которого течет голубая кровь.
– Где сейчас искать Клелия? – вопрошал Цицерон, коварный и хитрый, словно левая рука. – Вы найдете его в доме Клодии, с опущенной головой…
Толпа взревела и затопала ногами. А я мог думать только об одном: я тоже там был. И кого же я пробовал на вкус, Клелия или Клодию?
Или даже ненавистного Клодия, ее брата?
«Волоокая дама», называл ее Цицерон, имея в виду большеглазую богиню Геру, приходившуюся Зевсу одновременно сестрой и женой, – и разве можно было не уловить намека на ее чрезмерно интимные отношения со своим братцем? А на тот случай, если эта уловка не достигла своей цели, Цицерон постоянно допускал многозначительные якобы оговорки: «Супруг дамы… – После чего поспешно поправлялся с приторной улыбкой: – Простите меня, я имею в виду ее брата. Я их все время путаю».
