В прошлом остались все эти разговоры и смех под простыней, разговоры, которые кое-кто может назвать непристойными, но которые приносили нам одну только радость. Как люди, у которых текут слюнки, когда они начинают рассказывать о том, как приправляют мясо соусом, или как Джованни Беллини, которого пробирает дрожь, когда он начинает рассуждать о цвете, так и мы говорили о наших актах любви. Нет, совсем не так, как это делают поэты! Мы не были заложниками красивых слов; это они были нашими инструментами, с помощью которых мы делали свое удовольствие более изысканным и утонченным. Хуже того, если верить книгам, во время занятий любовью я должна попросить его, чтобы он направил семя в правую сторону моего лона. Конечно, это моя забота – пошевелить бедрами и направить его туда, куда надо. Но сейчас я больше не двигаюсь под ним. Я лежу молча и неподвижно, словно он занимается любовью с трупом (чего он бы хотел, как мне иногда кажется). Поэтому если я вздумаю пошевелиться во время акта любви, чтобы направить семя в нужную сторону, – что он подумает? Что во мне вновь проснулась похоть, что меня интересует только собственное наслаждение и поэтому меня едва ли можно назвать скромной и добродетельной женой?
Я иду на кухню, но мысль о еде вызывает у меня тошноту. Мне нездоровится. Не знаю, что со мной происходит, но я вся дрожу, то от жара, то от озноба. Меня все время подташнивает, как будто я беременна. Но, если судить по другим признакам, дело совсем не в этом. У меня постоянно болит голова. Это какая-то особая боль, она острыми стрелами пронзает мне переносицу. Кажется, будто кто-то невидимый сшивает мои брови вместе! Я даже чувствую, как иголка пронзает мне кожу и выходит наружу.
Шум города обжигает мой воспаленный мозг. Колокола оскорбляют меня, выворачивая свои языки и крича о вере в человеческую любовь. Менестрели блеют и мычат свои песенки прямо под моим окном. Когда я прохожу мимо церкви Святого Захария, то слышу, как монахини молятся о новых поклонниках, ухажеры клянутся в неверности в гондолах, а порабощенные любовники вдыхают, словно мехами, поцелуи друг другу в легкие. «Вранье! – хочется крикнуть мне. – Заколите булавками свои лживые рты и оставьте меня в покое!»
Служанка приносит мне огурец, разваренный до бесформенной кашицы, и тыквенный отвар, обильно сдобренный имбирем, чтобы облегчить мне желудок. Она говорит, что у нее лихорадка, и я вижу, что на шее у нее вздулась шишка. Я больше не чувствую вкуса или запаха – и это я, которая раньше так любила пикантные приправы и духи! Весь день я лежу на кровати в ожидании ночи, а ночь проходит без сна в ожидании рассвета. Я становлюсь липкой от пота, как травинка на восходе солнца, и у меня чешутся руки. Я расчесываю их до крови. Кажется, что все мои страхи вытекли наружу и улеглись на моей коже.
* * *
Венделин обнаружил, что каждую ночь, направляясь к Dogana, вновь проходит мимо Ca’ Dario. Любая прогулка на мыс приводила его к дому, прежнему обиталищу бюро, причем дважды – туда и на обратном пути. Он не знал, чем ему так приглянулся этот маршрут, но вскоре ему стало казаться, что Dogana – всего лишь промежуточная остановка на пути и по-настоящему он стремится лишь к развилке, чтобы с любой стороны вновь выйти к Ca’ Dario.
Он знал, что жена ненавидит этот дом, и потому ему казалось предательством смотреть на него, но ноги его останавливались сами по себе, стоило ему приблизиться к зданию, и он надолго застывал перед ним, глядя на его задний фасад и пытаясь проникнуть взором в чащу густых кустов, растущих в заброшенном саду. Всякий раз он сгорал от стыда, вспоминая, как позволил таракану укусить жену, не сделав даже попытки помочь ей. Он так и не выбрал времени, чтобы извиниться перед ней.
Все его прогулки, даже в самые отдаленные уголки Венеции, неизменно приводили его к Ca’ Dario.
Почему? Дом был пуст. Оттуда не доносилось ни звука.
«Наш брак стал похож на этот дом, пустой и населенный призраками прошлого», – подумал он. Венделин скучал о словах, которыми они обменивались, о сладком пиршестве двух языков. Теперь жена пыталась разговаривать с ним по-немецки, но слова произносила плохо, словно лишь для того, чтобы подчеркнуть дистанцию между ними.
«Что на меня нашло и отчего я так холоден с нею?» – спросил он себя. Ему было очень стыдно даже просто коснуться этой неприятной темы, не говоря уже о том, чтобы извиниться. Сама же она избегала всяческих разговоров об этом, а при его приближении прятала забинтованную руку за спину, и он начал думать, что она проглотила и переварила обиду. Похоже, материнство учит женщин прощать что угодно. Быть может, таракан наконец-то привел ее в чувство и заставил взглянуть на бюро совсем другими глазами. Глядя на пустые, мертвые окна Ca’ Dario, он в сотый раз спрашивал себя, какую же комнату в молчаливом палаццо оно занимало.
Дом казался ему самым красивым в Венеции. Другие взахлеб живописали прелести ажурных арочных проемов Ca’ d’Oro или Pisani Moretta[172], но Венделин получал куда большее удовольствие, созерцая прямые линии старого дома Дарио, нежели глядя на фантастические творения прославленных архитекторов нового поколения. По его мнению, это было наиболее здравомыслящее здание во всей Венеции, не исключено, что единственное. Мысль о том, что его могут снести, чтобы построить на его месте новый палаццо, без сомнения, столь же аляповатый и безвкусный, как и все остальные, была ему ненавистна. Из‑за отсутствия каких-либо украшений он выглядел честным и заслуженным ветераном. А вот Ca’ Dario, усыпанный порфиром и серпентином, будет похож на добропорядочную женщину, накрасившуюся, как куртизанка.
Однажды ночью, проходя мимо, он услышал визгливый смех – так могла бы смеяться старуха или совсем еще юная девушка. В доме не было ни света, ни других признаков жизни, но голос не смолкал – он хихикал и пел, доносясь откуда-то из‑за увитых плющом стен. Счастливые взрывы подчеркивались резкими шлепками, за которыми раздавались протяжные стоны, – и тут голос был уже другой, более глубокий.
– Кто здесь? – крикнул Венделин. – Вы заблудились? Не можете выбраться на волю? Кто-то делает вам больно? Я могу вам помочь?
Ответом ему был звонкий смех и какое-то шуршание, словно по листьям провели березовой метлой.
Над стеной появились две маленькие ручки, словно кто-то невысокий собрался подтянуться на них. Но они остались неподвижными, похожие на куски телятины. Со своего места Венделин не мог рассмотреть, кому они принадлежат, мужчине или женщине, равно как и определить возраст владельца рук или бестелесного голоса.
