— Если ты спешишь, мы можем идти.
Мы вышли.
Когда за нами закрылась входная дверь, я отметил про себя, что за мной она закрылась навсегда, Я не приду сюда даже тогда, когда Ольге станет известна правда обо мне. Потому что Ольга потеряла лицо.
Мы вышли на улицу.
— В какую тебе сторону? — спросила Ольга.
Так спрашивают, когда пойдут в противоположную сторону, лишь бы только не идти вместе.
— Я пойду с тобой. — Злоба кипела во мне.
— Нет, — спокойно сказала Ольга. — Дальше, чем до угла, мы вместе не пойдем.
— Почему?
Ольга повела бровью и не ответила.
— Ты не хочешь идти со мной?
Ольга не сразу ответила.
— Ты не первый день живешь на территории, занятой гитлеровцами.
Я вздрогнул. Я хотел закричать: «Первый! Первый!» — но я не имел права крикнуть это Ольге. Да теперь я уже и не хотел.
Ольга закончила:
— И ты знаешь прекрасно, что все у нас держится на случайности. Тебя могут остановить, спросить, забрать…
— А тебя?
Злоба душила меня.
Ольга пожала плечами и не ответила.
— Почему ты не хочешь идти вместе со мной? — грубо спросил я.
Но Ольга не реагировала на мою грубость и произнесла по-прежнему ровно:
— Через час, — сказала Ольга, — я уже буду дома и открою тебе, когда бы ты ни пришел.
Она протянула мне руку.
Я взял ее руку, но смотрел в землю. Потом я не выдержал и поглядел на ее пальцы: они были длинные и нежные, но почернели от печки и керосина.
— Я скоро вернусь, — сказала Ольга, — и мы обо всем поговорим. По душам. Каковы бы ни были сейчас наши души.
Она была великодушна.
Ольга стукнула босоножками.
— Я жду тебя. Не задерживайся.
И она пошла. Это она уходила навсегда.
А я стоял и смотрел ей вслед…
Сделав несколько шагов, Ольга оглянулась и махнула мне рукой.
И тогда я не смог удержаться. Я пошел скорым шагом, я пустился чуть не бегом к Ольге.
Ольга ждала. Я подбежал к ней, и она встретила меня темным страдальческим взглядом с глубоким отблеском тоски и радости, — таким взглядом встречает только любимая, когда, после выстраданного, бессмысленного, но неотвратимого последнего прощанья, любимый вдруг на мгновение остановит ее.
Задыхаясь, я сказал тихо и виновато:
— Все-таки я еще немного пройду с тобой…
Ольга сказала:
— Я иду к маме.
— Я пойду с тобой. На могилу к маме.
— Хорошо, — тихо сказала Ольга.
Мы уже дошли до угла.
— Нет, — заговорила так же тихо Ольга, — ты постоишь где-нибудь в стороне, а на могиле я побуду одна.
— Хорошо. Я подожду тебя в стороне.
Мы завернули за угол, на Пушкинскую улицу. К кладбищу надо было повернуть направо, до него оставалось три квартала.
Только мы вышли на Пушкинскую, к углу подъехала машина. Машина остановилась, но тотчас снова тронулась и медленно догнала нас. Я увидел, как Ольга изменилась в лице: она побледнела, глаза ее забегали, мне даже показалось, что она бросилась в сторону, чтобы повернуть назад за угол. Но машина уже преградила ей путь, и Ольга остановилась. Я невольно отпрянул, — что это за машина, почему она остановилась? Патруль? Полиция? Гестапо?
Дверцы машины открылись, и на мостовую выскочил гитлеровский офицер.
Но тревога была напрасной, — офицер не имел намерения арестовать нас. Офицер улыбался, лицо его расплывалось в улыбку, взгляд его был прикован к Ольге, — да, да, взгляд офицера был прикован к Ольге, и офицер, радостно улыбаясь, шел прямо к ней.
Ольга стояла и ждала. Она была спокойна, но бледна.
А я стоял сзади и смотрел на Ольгу и офицера.
Офицер остановился на расстоянии одного шага и приложил руку к козырьку. Он был элегантен и учтив. Но лицо его сияло, озаренное широкой, радостной улыбкой.
Потом офицер подошел к Ольге, взял ее руку, поднес к губам.
Я стоял как вкопанный.
Офицер заговорил. Он был в трех шагах от меня, я мог бы расслышать, что он говорит, но теперь я уже ничего не слышал. Офицер говорил, а Ольга качала головой. Офицер убеждал, а Ольга возражала. Офицер доказывал, а Ольга не соглашалась. Офицер настаивал, но Ольга упиралась. Офицер начал умолять — и Ольга укоризненно улыбнулась ему. Она улыбнулась дружески и положила пальцы офицеру на обшлаг рукава.
Я повернулся и пошел прочь.
Все утро Ольга озабоченно поглядывала на часы. Потом она не хотела, чтобы мы вышли вместе. Потом она сказала, что пойдет на могилу матери… Она ждала гитлеровского офицера или спешила к нему на свидание. Она не хотела, чтобы я увидел их вместе, когда вышла навстречу офицеру. Она солгала, что идет на могилу матери, чтобы спровадить меня. Ей надо было встретиться с офицером.
Не было Ольги в моей жизни! Не было Ольги на свете!
Я шел, все ускоряя шаг и не оглядываясь.
3
До библиотеки я добрался благополучно.
Я шел в библиотеку тесными уличками, и каменные громады домов высились вокруг. Я видел дома, которые привык видеть десятки лет. Я смотрел на мостовую под ногами и узнавал когда-то замеченные камешки, которые были чем-то памятны мне еще смолоду. Это был родной город, но он был не мой.
На первый взгляд жизнь в городе текла размеренная и правдоподобная. Фронт отодвинулся на пятьсот километров, и здесь уже был тыл, глубокий тыл гитлеровской армии. Даже военных — немцев или итальянцев — на улицах попадалось немного. Патрули встречались изредка, а на перекрестках стояли на посту только полицейские.
Движение тоже было незначительное: изредка проезжала машина, еще реже проносился курьер-мотоциклист.
И внешне улицы не вопияли о постигшей их страшной катастрофе. Правда, повсюду, куда ни кинь глазом, виднелись следы разрушительной войны. Взгляд не находил знакомых зданий и порой сквозь провалы между домами свободно устремлялся к небосклону или натыкался на хаос камней и лома. Кое-где вместо домов высились мертвые остовы задымленных стен — с пустыми глазницами выломанных окон. На тротуарах не везде еще были засыпаны воронки от бомб. Но лето, роскошное лето все покрыло зеленью.
Лето не только затушевало и украсило все, оно многое и изменило. Нигде не было видно следов террора прошедшей осени — повешенных на балконах. Не видно было и ужасов холодной зимы — замерзших трупов под заборами и у тротуаров. Не встречались и чудища голодной весны — грузовые машины с наваленными горой опухшими мертвецами. Город был похож на город и жил, притаясь, жизнью нищего. Он был похож на пустыню, загроможденную родными развалинами. Полгорода минувшей осенью ушло на восток. Сто тысяч юношей и девушек немцы вывезли в рабство. Семьдесят тысяч погибло от голода и болезней. Тридцать тысяч лежали расстрелянные и замученные в пригородных оврагах. В шумном когда-то, оживленном промышленном городе с миллионным населением жителей осталось меньше, чем в заштатном провинциальном городишке, и те влачили жалкое существование.
Я шел и поглядывал на дома с уцелевшими окнами. Там, за этими окнами, жили люди. Прятались неизвестные мне друзья, наши подпольщики. Ютились несчастные, изнемогая под бременем нечеловеческих страданий и издевательств. Жили и изменники, которые предали свою родину и свой народ и теперь работали на фашистов. Среди всех этих людей я должен был теперь жить.
Переулок около библиотеки был совершенно пуст — из конца в конец я не увидел ни живой души.
Я вошел в главный подъезд, миновал пустой грязный вестибюль и вошел в отдел выдачи книг. Когда-то здесь усердно трудились десятки сотрудниц, а теперь сидела одна библиотекарша. Это была пожилая женщина с серебряными прядями на лбу и около ушей. Лицо у нее было утомленное и грустное, движения точные, но вялые и осторожные.
Я подошел поближе и заглянул ей в глаза. Глаза мне ничего не сказали.
Две-три девочки и какой-то пожилой мужчина выбирали книги.
— Здравствуйте, — сказал я библиотекарше.
— Здравствуйте, — рассеянно ответила она. Весь день приходят посетители, и всякий говорит ей свое «здравствуйте!»
Тогда я перехватил ее взгляд и сказал негромко, но и не таясь от других посетителей:
— Нет ли случайно книги «Возрождение нации»?
Ресницы у библиотекарши опустились и закрыли от меня и от всех ее глаза. Я заметил, что по лицу ее пробежала тень. Это была она! И она меня ждала.
О, радость подпольщика, нашедшего свою явку!
Библиотекарша тем временем овладела собой. Она подняла на меня глаза. Я смотрел на нее в упор. В ее глазах мелькнула радость, но где-то в самой их глубине я прочел тревогу, испуг, страх…
Равнодушно, как будто нехотя, библиотекарша ответила:
— Что вы! Это ведь старая книга!
Это была она. Все было хорошо!
Но нам помешал пожилой мужчина, выбиравший книги.
— Ах, Винниченко, — сказал он. — В самом деле, что с Винниченко? Вы, сударь, слышали о нем что-нибудь новое? Кажется, этот старый политикан снова изменил идее национального возрождения?
