Комендант не выстрелил потому, что увидел на стенке вагона белый листок бумаги с надписью «больной». Таким образом, он как бы оказался перед лицом факта, официально оформленного, засвидетельствованного специальным документом. И это поставило его в тупик и спасло людей. Люди поступили правильно, точно по инструкции: обнаружив неисправность вагонов, они немедленно доложили об этом по начальству и наклеили на «больные» вагоны соответствующие бланки.
Комендант не доверял ни одному русскому. Он готов был всех их перестрелять одного за другим. Ему еще слишком памятна была зима под Москвой, где он оставил свою отмороженную ногу. Но в конце концов эти двое действительно не сделали ничего дурного. Они поступили как полагается. Наконец, если всех русских перестреляешь, то кто же будет работать на железной дороге? С этим приходится считаться. Хорошо еще, что они вовремя обнаружили неисправность. Веселенькая история, если бы вагоны с динамитом сломались где-нибудь на перегоне и произошло крушение. Жуткое дело! Пускай, мерзавцы, пока живут...
Продолжая держать пистолет в руке, комендант, постукивая протезом, обошел состав, останавливаясь перед каждым «больным» вагоном и читая наклейку. Все было правильно, точно по форме. Комендант стал успокаиваться. Тело его постепенно перестало дергаться. О том же, что, может быть, вагоны вовсе и не «больные», ему даже и в голову не приходило: слишком хорошо, аккуратно и своевременно они были оформлены. Злого умысла не было. Если бы был злой умысел, их бы никак не оформили, скрыли их дефекты, отправили в путь и они где-нибудь на перегоне взорвались бы вместе со всем эшелоном. Еще слава богу, что так не случилось!
На двух вагонах причиной неисправности были показаны засорившиеся буксы, на двух других — треснувшие бандажи. Все это было весьма обычно.
Посмотрев на часы, комендант установил, что до отправки эшелона точно по графику остается еще час десять минут. Офицер велел отцепить «больные» вагоны, переформировать состав и предупредил составителя поезда, что в случае опоздания хотя бы на две минуты он будет повешен на водокачке. Затем комендант повертел в руках свой «вальтер» и выстрелил в землю. Пуля ударилась в рельс, дала рикошет и, звонко крутясь, улетела в сторону. Он выстрелил потому, что имел принцип не обнажать оружие зря, а уж если обнажил, то непременно пускать его в дело.
Спрятав пистолет в кобуру, комендант отправился обратно в свой кабинет и на специальном желтом бланке составил акт о переформировании литерного состава с боеприпасами ввиду обнаруженных неисправных четырех товарных вагонов за такими-то номерами. Затем солдат в каске принес ему в алюминиевых судках обед и постелил на письменный стол салфетку; комендант пообедал и выпил чашку черного кофе из термоса, налив в него немного австрийского «фольксрома», затем выкурил сигару.
Все это он делал не торопясь и стараясь не смотреть в окно, мимо которого туда и назад катался маневровый паровоз, передвигая вагоны. Но ровно через час десять минут комендант снова вышел на линию и увидел, что состав уже переформирован. Тогда он дал сигнал к отправлению, солдаты в касках вскочили на подножки открытых платформ с авиабомбами в длинных решетчатых ящиках, и литерный состав, тяжело погромыхивая на стыках, ушел на восток.
Когда полотно освободилось, комендант увидел вдалеке пирс Нефтяной гавани, синюю полосу открытого моря, румынский танкер с низкой трубой сзади и четыре «больных» вагона с белыми наклейками, поставленных в тупике в конце пирса. Вся эта картина показалась коменданту такой красивой, а главное — исполненной такого строгого порядка, что он, искоса взглянув сверху на свою серую грудь с Железным крестом и ленточкой медали «За зимнюю кампанию», сказал про себя со строгим чувством заслуженного удовлетворения: «Зо!»
И вдруг в этот самый миг в стройной, приятной картине произошел какой-то беспорядок. Сначала он его скорее почувствовал, чем увидел. Все было по-прежнему: ярко-синее море, строгая прямая линия серого пирса, веселенькие красные вагоны с белыми наклейками, будочка стрелочника, два сияющих перламутровых облака над ее железной крышей, бензиновые цистерны, похожие на ярмарочные карусели в брезентовых чехлах, маленький маневровый паровозик, толкающий перед собой две открытые площадки с какими-то бревнами. Все это было ярко освещено солнцем, красиво, но ко всему этому примешивалось чувство какого-то странного, очень тревожного беспорядка. Вместо того чтобы прокатиться мимо будочки стрелочника, площадки с бревнами вдруг стали плавно заворачивать в тупик. Комендант увидел, как из домика выбежала маленькая фигурка человека и бросилась в сторону. Раздался крик часового и сейчас же за ним выстрел, потом другой. Теперь маневровый паровоз, выбрасывая из трубы сильные клубы дыма, полным ходом толкал площадки с бревнами прямо на стоящие в тупике веселенькие красные вагончики. На полном ходу с паровоза соскочил высокий человек и побежал, но откуда-то раздался выстрел, человек споткнулся, потом вскочил, побежал, упал, и в то же мгновение комендант с ужасом понял, что происходит нечто чудовищное и непоправимое, как во сне...
Над пирсом Нефтяной гавани, в сияющем небе, низко висело плотное черное облако взрыва, освещенное снизу бушующим пламенем. Это горел бензин, и в огне продолжали взрываться одна за другой цистерны, постепенно окутывая все вокруг тяжелым, непроницаемо-душным дымом.
1957
Дорогой, милый дедушка[66]
— А что сейчас будет?
— А ты прочти.
— Я не могу.
— Скандал! Такая большая девочка и до сих пор не научилась читать. Ты же знаешь буквы?
— Знаю.
— Ну, так что там написано на экране? Какая первая буква?
— Три.
— «Три» не буква, а цифра. А это буквы. Понятно тебе?
— Понятно.
— Теперь говори, какая это буква?
— Забыла.
— Вот тебе и раз! Это же буква не простая, а буква твоей мамы.
— Ж?
— Это когда твоя мама была такая же маленькая, как ты. А теперь у нее другая буква. Ну?
— Е? Евгения?
— Верно. А потом какая буква?
— В.
— Молодец. Дальше?
— Г.
— Умница. Потом?
— Опять три. Нет, нет! Опять Е.
— Верно. Дальше.
— Дальше Н, потом И, потом еще раз И, но только со скобочкой наверху. Да, деда?
— Абсолютно верно. А все вместе? Только не сразу, а сначала подумай хорошенько. И не ерзай, а сиди смирно. Ну, складывай буквы.
— Не могу!
— Пой.
— Петь?
— Ну да. Пой красиво и музыкально.
— Ев-ге-ний.
— Молодец! Дальше.
— Дальше буква О. Москва. Да, деда?
— Москва здесь ни при чем. Ты не гадай и не хитри, а читай по буквам.
— О. Н. Е. Г. И. Н.
— А вместе?
— Евгений Онегин.
— Гениальный ребенок!
— Деда, а что наверху написано маленькими буквами, я не могу разобрать.
— Написано «Чайковский».
— Корней Иванович?
— Слава богу, нет.
— А какой?
— Петр Ильич.
— А он что?
— Он, вообрази себе, композитор.
— Это сейчас его показывают на экране?
— Его.
— Какой красивый, с бородой! А это кто сейчас появился? Его дочка?
— Не думаю.
— А кто?
— Истолковательница.
— А почему у нее такие сердитые мездри?
— Не мездри, а ноздри. Сколько раз я тебе говорил. Пора знать. И сиди спокойно, не вертись. Не мешай слушать.
— Что слушать? Как она истолковывает? А когда начнется самый этот Евгений Онегин?
— Уже начинается.
— А это что показывают?
— Оркестр.
— А почему там так много пустых стульев? У музыкантов грипп? Как скучно! Может быть, перекинемся на вторую программу? Вдруг там «Спокойной ночи, малыши»? А то здесь все равно ничего не видно, а только немножко слышно.
— Молчи. Сейчас все увидим. Вот уже видно.
— Это на даче? А чего они делают?
— Варят варенье.
— Какое?
— Вишневое.
— С косточками?
— Без.
— А косточки?
— Вынули шпильками.
— И выбросили?
— Да.
— В оркестр?
— Молчи. Не мешай.
— А еще что они делают?
— Поют.
— Про львов?
— При чем здесь львы! Поют совсем про другое.
— Нет, про львов. «Слыхали львы, слыхали львы». Деда!
— Что?
— А львы слыхали?
— Не имею понятия.
— А если слыхали, что тогда? Они сюда не придут?
— Кто?
— Львы.
— Не придут. Здесь не цирк.
— А что?
— Опера.
— Львы в оперу не приходят?
— Редко. В самом крайнем случае.
