Гаврик, как умел, горячо защищался.
Кончился спор тем, что Миша загадочно проговорил:
— Ну, иди. Посмотрю, с чем вернешься.
— С тем же, с чем ты! — крикнул Гаврик, убегая к колодцу, откуда вернулся забрызганный с ног до головы. Сердито отшвырнув пустое ведро, он молча посапывал.
С притворным недоумением взглянув на Гаврика, Миша спросил:
— Ты под… душем был?
— Какой дурак в полушубке под душ становится? — сердито ответил Гаврик.
— Я тоже так думаю.
Ты не думай, а пойди-ка сам. Вернешься — дураков знаешь сколько будет? — Гаврик показал два пальца.
— Соображать надо, — ответил Миша и, постучав себя по лбу, с усмешкой убежал к колодцу.
Когда на обратном пути он проходил мимо Гаврика, тот увидел, что ведро доверху наполнено дымчато-серой травой.
— Полынку, конечно, легче принести… А где же водичка? — с издевкой спросил Гаврик.
— Корова скажет, где водичка, — ответил Миша, сгребая полынь.
— Самому нечего сказать, так ты на корову указываешь.
Едва Гаврик успел проговорить эти слова, как корова вытянула шею, коротко промычала и, позванивая колокольчиком, стала жадно глотать из ведра.
«Почему же я не догадался накрыть воду полынью?» — с досадой подумал Гаврик и спросил об этом Мишу.
Радуясь своему успеху, веря, что, несмотря на ветер, коровы будут напоены, Миша позволил себе сказать лишние неосторожные слова:
— Гаврик, ты не догадался накрыть воду травой потому, что хвастун…
Заметив, что Гаврик сразу же побледнел, а брови его, изломившись, мелко задрожали, Миша почувствовал себя неловко. Он уже пожалел, что начал разговор по душам не вовремя, что этот разговор мог окончиться ссорой, а ссора — помешать делу.
— Гаврик, давай поить коров, а об этом потолкуем когда-нибудь после.
— Не когда-нибудь, а как только напоим коров. — И Гаврик, рванув из рук Миши ведро, убежал к колодцу.
Теперь ребята работали быстро и почти с ожесточением. Встречаясь в сарае, молча передавали друг другу ведро и кидались на ветер, как в холодную воду разбушевавшегося моря. Но вот, выглянув из сарая, Миша заметил, что ветер сильно качнул Гаврика в сторону. Заплетая ноги, он упал, опрокинув под себя ведро с водой, но тут же, погрозив ветру кулаком, опять ринулся к колодцу.
— Эх, и парень! — восхищенно проговорил Миша и со вздохом добавил: — Жалко, что обидчивый.
За работой Миша теперь думал об одном: хоть бы Гаврик не вспомнил о начатом разговоре!
Гаврик же, бегая от колодца к сараю и обратно, успел признать за собой многие недостатки — забывчивость, вспыльчивость, крикливость, не упустил даже признаться себе, что иногда умел сбрехнуть. Вспомнился случай. До войны мать каждый день кипятила сливки, чтобы вечером, вернувшись из бригады, покормить Нюську кашей со сливками. Гаврик постиг несложную науку — из алюминиевого ковшика понемногу отпивать, не разрывая зажаренной пенки. Мать, покачивая головой, не раз высказывала подозрение. А он, Гаврик, хмурясь строго спрашивал:
— Мама, за кого ты меня считаешь?
…Но Гаврик никак не мог признать себя хвастуном. Это было сверх его сил, и он ждал разговора с Мишей.
Телят они напоили последними. Заметив это упущение, Миша сказал:
— Гаврик, а ведь «хлопцев» надо было напоить первыми.
— Ты лучше начинай с другого. Рассказывай, почему я хвастун.
Ребята стояли в сарае, в нескольких шагах друг от друга. Коровы, довольные уютным затишьем, вылизывались, ложились отдыхать. Нужно было приступить к дойке, но деда еще не было, а он сказал, чтобы до его возвращения коров не доили. Миша был рад, что дед где-то задерживался… он не хотел, чтобы Иван Никитич застал его и Гаврика в ссоре.
— В кусты не прячься. Говори, — настаивал на своем Гаврик.
Подавив вздох, Миша сказал:
— Помнишь, давно, весной, ходили сусликов ловить капканами? Помнишь, сидели в ярочке? Ветер был почти такой же, как нынче. Бабка Нестериха несла мимо воду из дальней криницы. Сверху воды она насыпала зеленого пырея. Я у тебя тогда спросил: «Зачем это она травы насыпала сверху воды?» Ты засмеялся: «Это она борщ готовит на курьерской скорости». Я нынче вспомнил про бабку Нестериху, а ты нет… Признаешь самокритику?
Миша, рассказывая про бабку Нестериху, краснел, глядел в землю, а когда поднял взгляд, чтобы посмотреть товарищу в глаза, Гаврик, показывая ему спину, быстро вышел из сарая. Миша пошел за ним. Гаврик стоял за углом. Стрельнув в Мишу холодным взглядом, он сейчас же направился навстречу деду.
— Гаврик, я тоже тогда смеялся над бабкой Нестерихой! Мы оба были хвастуны! — громко проговорил Миша.
Гаврик не обернулся. Мише ясно стало, что Гаврик ушел встречать деда только потому, что не хотел остаться с ним, не хотел разговаривать. И Миша впервые задал себе вопрос: «А может, Гаврик ненадежный друг?»
Иван Никитич шел к кошаре не один, с ним шла женщина. Хворостиной она подгоняла волов, которые, отворачивая морды от ветра, тянули арбу, нагруженную соломой. Когда солому привезли и дружно сложили в угол кошары, Иван Никитич, заметив плохое настроение у Миши, спросил его:
— Михайла, ты не заболел?
Миша обрадовался этому вопросу, потому что сама собой представлялась возможность скрыть до поры до времени истинную причину плохого настроения.
— Голова, дедушка, от ветра немного побаливает. Я сейчас усну, и она пройдет.
Постель Мише стелила та самая чернобровая колхозница, что утром, едучи с подругой за соломой, собиралась их с Гавриком «купить» у Ивана Никитича. Ветер помешал ей в работе, и она охотно согласилась помочь старику устроить теплый ночлег для ребят.
— Мишка, а может, поспишь, а потом поедешь со мной?.. Замечаешь, как хорошо умею стелить постель?
— Да я бы не против… Только с дедом в цене не сойдетесь, — отшутился Миша.
— Хитер, гражданин! А борода вырастет, какой будешь? — И она, хлопнув Мишу по плечу, укрыла его плотным слоем соломы и ушла к деду.
Миша закрыл глаза. После беспокойной дороги, после всех забот длинного дня, ему было приятно отдыхать в теплом гнезде, и его бросало в дремоту.
И все же он старался побороть сон, потому что хотел слышать, как Гаврик будет разговаривать со стариком. Мише во что бы то ни стало хотелось знать настроение Гаврика, понять, что он думает о нем.
— Дедушка, — говорил Гаврик, — я уже расчистил место для костра… Дедушка, ямку я вырыл… Может, я разведу костер?
Иван Никитич с недоброжелательным удивлением остановил его:
— Что-то, Гаврик, якаешь ты нынче густо?.. Будто провинился в чем.
Гаврик замолчал, а дед подобревшим голосом добавил:
— Сделал, что надо, теперь посиди, пока Наталья Ивановна коров подоит…
Миша с удовлетворением улыбнулся и догадливости умного деда и тому, что Гаврик получил от него по заслугам.
Ветер, обрушиваясь на сарай, с воющим свистом окатывал его каменные стены и с визгом проносился мимо в непроницаемо-темную степь, над которой пыльный сумрак теперь смешался с сумраком беззвездного неба. Но в сарае от этого казалось необычайно тихо и уютно, и Миша заснул под звонкий дождь молока, струями падавшего в ведро, под уговаривающий простуженный голос Натальи Ивановны, чужой отзывчивой женщины:
— Стой, корова… Стой смирно… Знаю, что делаю…
Первый раз Миша проснулся оттого, что во сне ему не удалось найти потерянной лопаты. Страшный вопрос: «Что же делать? Что сказать теперь Никите?» — заставил его искать помощи, и он обратился за ней к Гаврику… Видимо, Мише только показалось, что он громко крикнул, потому что у костра, озаренного пламенем, спокойно разговаривали Наталья Ивановна со стариком, а Гаврик слушал, держа лопату меж колен.
Дед, посмеиваясь, говорил:
— Не будь лесополосы, куда бы нас с Гавриком ветер загнал — уму непостижимо! А то все-таки барьер, затишье…
— Рук да рук просит степь, а тут проклятый фриц войну затеял. В колхозах одни бабы остались… Много ли наделаешь?
Миша сквозь приоткрытые глаза видел, как Наталья Ивановна, сбив левой рукой серый шерстяной платок, правую протянула к огню. В свете костра ее лицо и темная большая ладонь казались кирпичными, и седые волосы, литым снопом закинутые назад, розово серебрились.
— Полностью с ветром справятся они, — указала она на Гаврика. — Единоличные заботы не будут им помехой. А то ведь что еще бывает…
Наталья Ивановна повернулась к старику:
— Нынче по дороге набрела на Мавру хворую… Хворая-хворая, а приплелась по такой погоде молоденьких ясеней нарезать. Катушок для свиней у ней в неисправности. Ножичком чик — и на кучу, чик — и на кучу… Не сдержалась, толкнула я ее.
«Ты, говорит, толкаться не имеешь полных правов! Можешь доставить до народного судьи».
«Только, говорю, мне и дела, чтобы с тобой прогуливаться до нарсудьи и назад… С колхозом ясени я сажала! По военному времени я тебе и судья…» Ну, и со злости потрясла ее слегка за воротник…
