И вот с тех пор уже десять лет старец Леонид с честью поддерживал славу старчества и монастыря. Для более удобного приема посетителей березовую рощу вокруг избушки старца несколько разредили, так что образовалась сравнительно большая площадка, а к самому домику его приделали крылечко, довольно обширное, на котором старец мог принимать приходивших к нему; некоторых более трудных, как говорили в народе, Леонид приглашал в свою келейку.
По железной дороге до монастыря, в котором находился старец Леонид, от Звенящего нужно было ехать одну ночь с пересадкой на небольшой узловой станции, где переплетались пути с севера на юг и с запада на восток и отходила небольшая ветка до того города, близ которого был расположен монастырь. На этой станции приходилось ожидать нужного поезда около трех часов.
Было около полуночи, когда Алексей и Эва вышли из душного вагона третьего класса. Они не вошли в станционное помещение, дверь которого почти поминутно с протяжным стоном то открывалась, то закрывалась, впуская и выпуская ожидающих; они не остались и на платформе, где было людно, а пошли туда, где сверкали под потухающей зарей сходившиеся и расходившиеся рельсы и вдалеке горели костры.
Глухая в другое время станция теперь была оживлена, так как на ней стояло несколько поездов в ожидании дальнейшей отправки; тут был один воинский, отправляющийся откуда-то с востока на фронт, из которого, несмотря на поздний час, раздавались звуки веселой гармоники и перед которым толпился народ, большею частью молодые парни да девки; тут был один беженский с назначением куда-то на юг, в нем было тихо, только у двух-трех вагонов были раскрыты двери, и пара степенных мужиков и баб разговаривали с опустившими и болтающими ногами беженцами; тут было два товарных, от которых отцепляли одни вагоны и прицепляли другие; кроме того, недалеко от станции, там, где горели костры, находился лагерь беженцев, которые дня три тому назад почему-то были высажены на этой станции, а теперь вновь ожидали посадки в новый поезд для отправки не то в Самарскую, не то в Астраханскую губернию.
Алексей и Эва подошли к лагерю, постояли, посмотрели и решили обойти его кругом. Это был огромный табор, кого в нем только не было. Евреи, латыши, эстонцы, поляки, русские, большею частью старики, женщины и дети, лошади, коровы, овцы, куры, собаки, кошки — были сбиты в одну кучу с вытащенным из вагонов скарбом из домашней утвари, шкапов, столов, стульев, кроватей, сундуков, корзин и связанных узлов.
В одном месте, навесив на колья дорогую шубу вместо крыши, какой-то старик уснул, обнимая старуху, у самой головы которой примостилась, свернувшись клубком, большая белая пушистая кошка; в другом месте под телегой, на которую был навален скарб, с привязанной к ней коровой, лениво пережевывающей жвачку, и лошадью с печально отвисшей губой, спали вповалку пятеро или шестеро белокурых малышей — а рядом их мать, медленно качаясь и что-то напевая вполголоса, кормила грудью шестого или седьмого; тут — степенный еврей с длинной бородой, в очках, поставив на стол лампу с зеленым абажуром, что-то писал, а рядом его жена, толстая с голой шеей и голыми мясистыми руками еврейка, считала на счетах и громко выкрикивала: “цванциг зекс, фюнциг зибен”[323], — а там... но всего не перечтешь, не запомнишь... И надо всем этим глубокое, темное небо с мигающими звездами. Какое им дело, этим вечно мигающим звездам, что где-то далеко, в необозримом пространстве, на давно потухшей брызге от солнца, не бросающей ни единого луча, есть люди, которые сотни веков не могут поделить между собою блага, что дает им жизнь на этой ничтожной, но вечно прекрасной брызге, отчего главной целью их стала борьба друг с другом, в которой они, эти песчинки на потухшей брызге, считающие себя лучше и выше всего сущего, все свои усилия направляют на создание все более и более совершенных средств истребления, создают огромные армии, ведут войны и выгоняют из давно насиженных мест тех, кого единственной целью является не борьба, а мирный труд.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Алексей и Эва подошли к одному из костров.
— Мир вам, — сказал Алексей сидевшим у костра женщине и мужчине.
— Мир. Скажет тоже, — бойко ответила еще не старая женщина. — Какой здесь мир, — одно разорение!
— Они с миром пришли, — укоризненно сказал ей мужчина, — а ты как их встречаешь.
— Мир! Мир! С миром по миру ходят... Знаю таких. Разве не видят, что беженцы, взять с нас нечего.
— Ты бы поглядела лучше, а потом говорила, — снова ответил мужчина, — не похожи они на тех, кто по миру ходят. Видишь, барышня или дама, простите, не знаю, так и не могу решить. Милости просим, садитесь.
Мужчина подвинулся, женщина взглянула на Эву, что-то знакомое показалась ей в Эве, но она не хотела вспомнить, опустила глаза, нехотя подвинулась тоже, взяла лежавшую рядом палку и пошевелила костер. Огонь разгорелся, мужчина подбросил несколько щепок, которые весело затрещали.
— Садитесь, — еще раз пригласил мужчина, — костер, как мир, велик, всем места хватит. Издалека? Или местные?
— Издалека, — ответил Алексей, присаживаясь к огню. Эва присела тоже.
— А вы откуда?
— Нас из-под Вильно судьба гонит, может, слышали местечко Ольшаны.
— Ольшаны! Ах! — вскрикнула Эва, — там мой брат железную дорогу строил. Станция Листопады... — Вы не оттуда?
Женщина опять взглянула на Эву, но ей положительно не хотелось вспоминать то далекое, что напоминало ей лицо и голос Эвы и станция Листопады, она вновь опустила глаза и стала сердито колотить палкой о землю.
— Листопады от нас в верстах двадцати, нам, видите ли, ближе на Молодечно, — ответил мужчина.
— Простите, а вы не знавали Радзевичей, где они теперь?
— Знавал и Радзевичей, что же, они теперь, видите ли, как и мы, где-нибудь околачиваются. Всех нас погнали оттуда, точно ворон с гнезд родных. Хотят, видите ли, чтобы немцам ничего не досталось. Усадьбы жгут, крестьян — на подводы, езжай, куда знаешь. Весной, видите ли, сеять не давали, а теперь там такое, что не приведи Бог.
— Нас в два дня выгнали, — злобно заговорила женщина, — пришли солдаты, не дают ничего убирать, все в одну кучу валят, тут и сундук, тут и зеркало, тут еще что-нибудь. Портрет моего мужа, в рамке со стеклом, знаете, я говорю осторожнее, а они точно нарочно, со смехом даже, на него сундук навалили — и нет у меня больше портрета...
— Что портрет, — сказал мужчина, — были бы мы с тобой живы, да детки твои целы, а портрет восстановим.
— Восстановишь его теперь, было бы что восстановлять, да и жить не весть где будем. Сперва вот сюда привезли, будь они прокляты! Говорят: выходи, а потом, как выволокли все из вагонов, свалили все сюда в кучу, никуда не пускают. Три дня под открытым небом живем. Хорошо — лето. Хорошо — сухо, а дождь — тогда что?
— Так вас, значит, насильно заставляют ехать, а я думала, вы сами?
— Кто же свое гнездо добровольно оставит? Нет, видите ли, двенадцатый год вспомнили, как Наполеона, видите ли, хотят заманить немцев, а там зимы дождаться, да в голодной стране заморозить.
Замолчали. Мужчина опять подбросил щепки. Рядом в палатке заплакал ребенок. Женщина бросила палку, поднялась и скрылась в палатке.
— Это жена ваша? — спросила Эва.
— Нет. Я — холост. Не жена, вдова брата. Брата, видите ли, в начале войны убили, офицером был, — ну я и взял их к себе. Жаль, видите ли, трое детей, мал мала меньше. Родителей нет, где ей одной управиться, да. Только успокаиваться начала, а тут это выселение, портрет мужа погубили, вот она, видите ли, и озлобилась... Ну да что об нас говорить, мы все-таки проживем как-нибудь, — а вот эти все, или не все, а многие тут и рожают на скарбе, тут и умирают. С тех пор, как из Молодечно уехали, сегодня пятого схоронили, видите ли. Детишки, жара, грязь, ну все такое, вот и мрут. Нет, страшно жить на свете, и что бы там, видите ли, ни писали и ни говорили разные философы, а я всегда буду говорить — страшно жить на свете.
