Живя в одиночестве, Алексей привык, когда его что-нибудь смущало, или когда ему предстояло какое-нибудь решение, ожидать указаний со стороны или свыше, как он называл всегда неожиданно окончательно принимаемое решение, а не решать самому. Так было, когда он долго не мог решиться идти к Толстому и когда таким указанием свыше для него явилось неожиданное посещение его младшей сестрой сестры Маши, приехавшей к нему от Толстого. Вот почему Алексей не торопился с решением идти или не идти к старцу Леониду, тем более что еще не были закончены весенние полевые работы, а ему нужно было помогать женам призванных на военную службу Василия Анохина и Якова Меркушина.
Жена Якова Меркушина Марья, несмотря на четырехкратные роды и один выкидыш, была здоровой и сильной женщиной. Отсутствие мужа тяготило ее потому, что молодое горячее тело нуждалось в мужской ласке, и эту нужду не могли заглушить ни многообразная бабья работа, ни мужская работа в поле. Напротив, последняя сильнее разжигала эту нужду, так как все время напоминала ей отсутствующего мужа.
Однажды, когда Алексей, работавший на ее поле, пришел отдохнуть в полдень и после обеда хотел идти на сеновал и остановился у двери, отворяя щеколду, Марья, убиравшая со стола, давно уже думавшая о том, что Алексей может заменить ей отсутствующего мужа, неожиданно для себя и еще неожиданнее для Алексея вдруг спросила его:
— На сеновал? Хошь, с тобой пойду?
— Зачем?
— Зачем? — Марья наклонила голову, щеки ее загорелись, и она быстро, точно освобождаясь от тяжести, заговорила. — Зачем? Али ты не знаешь, зачем баба вместях с мужиком спать ложится? Али ты и впрямь скоплений? Я тебя так ублажу, куды до меня Григорьевой Соньке, с нее что возьмешь, она — девка, я — баба.
Алексей, ничего не отвечая, толкнул дверь, Марья была уже возле него, схватила его за руку одной рукой, а другой обхватила ему шею и опять заговорила еще горячей.
— Алексей, голубчик, я тебя обидела. Родненький, любимый ты мой, не уходи так-то, пожалей меня бедную. Ночи не сплю, все о мужике думаю. Все нутро жжет, груди горят. Лешенька, милый, Божий человек, пожалей меня. Чем же мне и благодарить тебя, как не этим. Ох! Совсем запуталась.
— То-то запуталась, — тихо сказал Алексей, отнимая руку, обнимавшую его, но, взглянув на Марью, сам задрожал мелкой дрожью, лицо его вспыхнуло, он отвернулся, вырывая другую руку, и быстро вышел на улицу.
То, что увидел мгновенное Алексей в лице Марьи, и то, что почувствовал он в это мгновенье внутри самого себя, заставило его искать спасенья в бегстве. Он пошел не на сеновал, а к себе на хутор.
У самого леса Алексей встретил долгушку[322] с Эвой и детьми, возвращавшимися из леса с корзинами, полными ягод, и большими букетами из крупных лесных колокольчиков.
Белый цвет Эвиного платья, белые рубашечки сыновей Кирилла, белое платьице Настеньки, звонкие детские голоса, радостно кричавшие: “Дядя Леля, дядя Леля”, — так не похожи были на то, что испытал Алексей сейчас у Марьи, что он невольно остановился. Взглянув на Эву, он неожиданно для себя вспомнил ее просьбу, сказанную ему у Павла Михайловича, взять ее с собою, если он решиться идти к старцу Леониду. И в этом воспоминании, как и во всем белом, сиявшем какой-то особенной чистотой на ярко голубом небе, Алексей вдруг почувствовал указание идти к старцу Леониду. Он подошел к долгушке и, улыбаясь виноватой улыбкой, сказал Эве:
— Я дня через два пойду к старцу Леониду, ты пойдешь?
— Да, да, я давно жду тебя, — ответила, вся вспыхивая, Эва, стараясь не показать охватившее ее волнение.
Гл. 10. Кирилл образцово организует тыл на участке фронта. Отступление
<ИЗ ГЛАВЫ 10>
Ни Алексей, ни Эва, в сущности, хорошо не знали, для чего они идут к старцу Леониду; они шли к нему главным образом потому, что человеку бывает легче иногда открыться в своих ему самому непонятных желаниях и сомнениях постороннему, чем близкому или родному, а старец Леонид был таким, которому открываться было еще легче, потому что тысячи людей приходили к нему ежегодно и среди этих тысяч не было таких, кто бы не получал от него того, на что он надеялся, идя к нему. В этом обращении к старцу Леониду тысяч его никогда не видевших людей и в том, что эти тысячи находили у старца то, что желали, — говорило древнее стадное чувство человека, заставлявшее его на заре исторической жизни избирать себе вождей и патриархов, чтобы было к кому обратиться в трудную минуту. В этом стадном чувстве обращавшихся к старцу Леониду людей и заключался успех старца Леонида, потому что стадное чувство, заражая отдельных обращавшихся к старцу, заставляло их верить в него и получать именно то, что им было нужно при их обращении к старцу. Но это же стадное чувство помогало и старцу Леониду, потому что, наблюдая тысячи лиц, приходивших к нему, и принимая тысячи однообразных жалоб этих тысяч, к нему обращавшихся, — он научился уже по одному наружному виду обращавшихся различать внутренний повод их обращения, конечно, не в подробностях, а в общих чертах, но это было неважно, потому что обращавшиеся, пораженные тем, что уже с первых слов старца Леонида понимали, что он все знает, сами торопились рассказать ему все подробности и потом, уходя от него успокоенными, уносили уверенность в том, что старцу Леониду с одного взгляда все известно и от него ничего не укроешь, заражали этой своей уверенностью тысячи других, обращающихся к старцу.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Старец Леонид не был еще стариком. Рыжеватая с проседью борода и такие же волосы, выбивавшиеся из-под потертой неопределенного цвета скуфейки, обрамляли его худое и бесцветное лицо, которое как-то не замечалось вовсе от присутствия никогда не забываемых, глубоко сидящих под густыми седоватыми бровями голубых глаз, окруженных тысячами мелких морщин, придававших особо доброе и ласкающее выражение. Люди, хоть однажды видевшие глаза старца Леонида, уверяли не видавших их, что никогда их нельзя позабыть, что вот вспомнишь старца, закроешь глаза, — а они-то уж и глядят, и уже знают все, и никуда от них не укроешься, и не то, что они просто глядят, а как будто жалеют о твоей человеческой немощи и укоряют тебя за грехи твои, и ласкают вместе с тем, и дают тебе надежду на прощение.
И еще поражало приходивших к старцу Леониду его слабое и немощное тело. Небольшого роста, худенький и сгорбленный, с белой прозрачной кожей, с просвечивающимися через нее голубыми жилками, телом своим он был более стар, чем можно было судить по его чистого цвета голубым глазам, цвету волос и сильному голосу. И это несоответствие немощного тела с голубыми глазами, цветом волос и сильным голосом как-то невольно заставляло верить в его духовность.
— И в чем только в ем душа держится, уж такой он худенький, уж такой он болезный, — а гляди, как душою здоров, видно и впрямь — Божий человек, не то, что мы грешные, — говорили об нем богомолки; и все, кто приходили к нему, соглашались и этим.
В монастыре, в котором жил Леонид, уже давно прославленном старчеством, и в котором старчество передавалось по благословению умиравшего старца, старец Леонид был очень почитаем, потому что он доставлял славу, а следовательно, и доход монастырю. Еще лет тридцать тому назад старец Леонид собственноручно с благословения старца Амвросия построил себе небольшую избушку, состоящую из келейки, где он спал в гробу, и небольшой молельни. Он и теперь жил в этой же самой избушке, потому что сильно полюбилась ему березовая роща, в которой стояла его избушка, с высокими белыми стволами, по которым, как он иногда говорил, — духу легко подниматься на небо.
Тогда, лет тридцать тому назад, пока жив был старец Амвросий, и после, во время старчества Никодима, сменившего умершего Амвросия, еще молодой Леонид, пришедший в монастырь откуда-то издалека и прослуживший два года послушником при старце Амвросии, затворился в своей избушка, дав обет молчания. Через пятнадцать лет, в день смерти старца Амвросия, без чьего-либо предупреждения (старец Амвросий скончался почти внезапно, проболев не более часа), Леонид вышел из своего затвора, чтобы проститься с благословившим его на затвор старцем. То, что он пришел без чьего-либо предупреждения и, поклонившись находившемуся в забытье старцу Амвросию, таким же поклоном почтил Никодима, благословленного на старчество Амвросием, о чем, по общему мнению, не могло быть известно Леониду, произвело большое впечатление на всю братию монастыря, убедившуюся воочию в великом даре прозрения затворника Леонида. Похоронив старца Амвросия, Леонид затворился снова и еще около пяти лет пробыл в затворе и вышел из него так же внезапно, недели за две до кончины старца Никодима, в день, когда последний почувствовал озноб и слег, чтобы не подняться больше. Этот вторичный выход Леонида еще больше убедил монастырскую братию в великой его прозорливости, потому никто не был удивлен, когда за день до смерти, находясь в полной памяти, старец Никодим созвал братию и перед всеми благословил Леонида на старчество.
