— Повсюду лихорадочная деятельность, повсюду грозные предупреждения, — утверждал он, и его агатовые глаза сверкали надеждой.
Один ирландский социалист, приехавший сейчас из Вестфалии, рассказал ему, обедая в кафе «Круассан», что сегодня вечером в Эссене, в самом центре немецкой металлургии, в сердце крупповских военных заводов, должна состояться внушительная антивоенная манифестация. Ирландец уверял даже, что на закрытых собраниях многие рабочие, чтобы помешать имперскому правительству в осуществлении его упорных воинственных замыслов, проповедовали саботаж.
Однако после полудня все встревожились по-настоящему. В залах редакции распространился пугающий слух, исходивший из Германии. Говорили, что кайзер в ультимативном тоне запросил у Сазонова объяснений по поводу русской мобилизации и, получив ответ, что эта мобилизация, хотя и частичная, уже не может быть приостановлена, велел подготовить приказ о мобилизации в Германии. В течение двух часов казалось, что все окончательно потеряно. Наконец германское посольство выступило с опровержением, и притом в самых категорических выражениях, которые убедили всех, что известие о германской мобилизации действительно было ложным. Стало известно, что его поместил в Берлине «Локальанцейгер»: ответ по ту сторону границы на инцидент с «Пари-Миди». Эта непрерывная смена горячих и холодных душей держала общественное мнение в опасном возбуждении. Жорес опасался вредных последствий этой паники больше всего остального. Он не переставал повторять, что долг каждой группы, каждого центра — бороться с неопределенными страхами, которые отдавали умы во власть неотвязных мыслей о законной самозащите и были на руку врагам мира.
— Ты видел его после того, как он вернулся? — спросил Жак.
— Да, я только что проработал с ним два часа.
Немедленно по приезде из Бельгии, даже не успев сделать сообщение в парламентской социалистической фракции о результатах Брюссельской конференции, патрон собрал своих сотрудников, чтобы совместно с ними приступить к подготовке международного конгресса, который предполагалось созвать в Париже 9 августа. Чтобы обеспечить успех этой важной встречи европейских социалистов, у французской партии было в распоряжении всего десять дней, — нельзя было терять ни одного часа.
Присутствие Жореса в «Юманите» всех воодушевило. Он приехал, сильно ободренный твердой позицией немецких социалистов, полный веры в полученные от них обещания и готовый с новым увлечением отдаться борьбе. Возмущенный поведением правительства в истории с залом Ваграм, он тотчас же принял решение дать властям отпор и предложил защитникам мира блестящий реванш, назначив на следующее воскресенье, 2 августа, широкий митинг протеста.
— Ну, вот мы и пришли, — сказал Жак, ободряюще коснувшись руки Женни. — Это здесь.
Она увидела взвод полицейских, стоявших наготове под одним из портиков. Молодежь продавала «Батай сендикалист», «Либертэр».
Они вошли в тупичок, где люди стояли группами и, вместо того чтобы войти в театр, болтали между собой. Тем временем собрание началось. Зал был полон.
— Ты пришел послушать Бастьена? — спросил у Жака один из выходивших, какой-то партийный активист. — Кажется, его задержали в Федерации, и он не приедет.
Разочарованный, Жак чуть было не повернул назад, но Женни была не в силах сейчас же двинуться в обратный путь. Не обращая внимания на друзей, Жак повел молодую девушку в первые ряды, где он заметил два свободных места.
Секретарь секции, некто Лефор, председательствовал, сидя на сцене за садовым столом.
Муниципальный советник, избранник квартала Монруж, ораторствовал, стоя перед рампой. Он несколько раз повторил, что война — это «ахронизм».
Люди сидевшие рядом, болтали друг с другом, по-видимому, не слушая его.
— Тише! — время от времени выкрикивал председатель, стуча ладонью по цинковому столу.
— Присмотритесь к лицам, — сказал Жак шепотом. — Революционеров можно, кажется, различить по выражению лица. У одних революция в подбородке, у других — в глазах…
«А у него?» — подумала Женни. Вместо того чтобы смотреть на лица соседей, она рассматривала лицо Жака, его выдающийся, волевой подбородок, живой, немного жесткий взгляд, решительный и блестящий.
— Будете вы говорить? — робко прошептала она. Этот вопрос она задавала себе всю дорогу. Ей хотелось, чтобы он выступил, хотелось восхищаться им еще больше, но в то же время она и боялась этого, словно стесняясь чего-то.
— Не думаю, — ответил он, беря девушку под руку. — Я плохой оратор. В тех немногих случаях, когда мне приходилось выступать, меня все время угнетало чувство, что слова увлекают меня, искажают оттенки, извращают мою настоящую мысль…
Она больше всего любила, когда он вот так анализировал себя для нее, и вместе с тем ей всегда почти казалось, что все, что он говорит о себе, уже давно ей известно. Пока он говорил, она ощущала через материю теплоту руки, поддерживавшей ее локоть, и это так ее волновало, что она могла теперь думать только об одном — об этом сладостном, жгучем прикосновении, пронизывавшем ее тело.
— Понимаете, — продолжал он, — у меня всегда бывает такое ощущение, словно я немного лгу, утверждаю больше того, во что верю сам… Невыносимое ощущение…
Это было верно. Но так же верно было и то, что, начиная говорить, он испытывал головокружительное опьянение и что почти всегда ему удавалось создать между собой и слушателями какую-то живую связь, какое-то единодушие.
На трибуне другой оратор, толстяк с апоплексическим затылком, сменил муниципального советника. Его бас с первых же слов завоевал всеобщее внимание. Он бросал слушателям ряд безапелляционных утверждений, но проследить за нитью его мыслей было невозможно.
— Власть попала в руки эксплуататоров народа!.. Всеобщее избирательное право — это пагубный вздор!.. Рабочий — раб промышленного феодализма!.. Политика капиталистических торговцев оружием нагромоздила под полом Европы бочки с порохом, которые готовы взорваться!.. Народ, неужели ты позволишь продырявить себе шкуру, чтобы обеспечить прибыли заводчикам Крезо{99}?..
Щедрые аплодисменты автоматически отмечали каждое из коротких заявлений, которые он отбарабанивал, задыхаясь, словно наносил удары дубинкой. Он привык к овациям; в конце каждой фразы он умолкал, ожидая их, и с минуту стоял с открытым ртом, словно в глотку к нему залетел майский жук.
Жак наклонился к девушке:
— Глупо… Им надо говорить вовсе не это… Надо убедить их, что их много, что они сила! Они смутно догадываются об этом, но они этого не чувствуют! Надо, чтобы они убедились на опыте, непосредственном, решительном. Вот для чего — да, и для этого тоже — так важно, чтобы на этот раз пролетариат выиграл игру! В тот день, когда он увидит на деле, что может собственными силами поставить непреодолимую преграду политике агрессии и заставить правительства отступить, он познает свою истинную силу, поймет, что он может все! И тогда…
Между тем публике начали надоедать бессвязные возгласы оратора. В одном углу театра разгорелся частный спор, который перешел в целый диспут.
— Тише! — вопил секретарь Лефор. — Инструкция Центрального комитета… Партийная дисциплина… Спокойствие, граждане!
Он питал явный ужас перед любым беспорядком, могущим повлечь за собой вмешательство полиции, и теперь заботился только о том, чтобы собрание закончилось без шума.
Появление перед рампой третьего оратора, последнего из записавшихся в этот вечер, на короткое время восстановило тишину. Это был Леви Мас, преподаватель истории в лицее Лаканаль, известный своими статьями о социализме и своими неладами с университетом. Его темой была история франко-германских отношений начиная с 70-го года. Он с большой эрудицией приступил к освещению вопроса и через двадцать пять минут после начала своей лекции только-только дошел до сараевского убийства. Горловым голосом, от которого дрожало пенсне на его длинном остром носу, он рассказал о «мужественной маленькой Сербии». Затем он увлекся, проводя параллели между группировками союзников, между австро-германскими и франко-русскими договорами.
Изнемогающая аудитория начала волноваться.
— Хватит! К делу!
— Программу действий!
— Что делать? Как помешать войне?
— Тише! — повторял Лефор с возрастающим беспокойством.
— Возмутительно! — шепнул Жак на ухо Женни. — Все эти люди пришли сюда, чтобы получить лозунг, простой, ясный, практический, а уйдут они с головой, набитой историей дипломатических отношений, с таким ощущением, что все это для них слишком сложно… что ничего нельзя сделать и надо ждать неизбежного…
