А каменный и есть! — дошло до Шурика. Это же не человек, а скульптура! Пракситель эпохи раннего сенокоса. Аполлон ужалившийся.
Пытаясь получше рассмотреть необычную скульптуру, Шурик перегнулся через перила.
На плечах Аполлона ужалившегося топорщилось нечто вроде каменной телогрейки, плотно обхватывающей немощную грудь, зато каменные штаны, на ногах лихо смятые в гармошечку, туго обтягивали круглые, как гитара, бедра. Точно, мужик, утвердился во мнении Шурик. Он даже рассмотрел серп в откинутой руке мужика. Так сказать, по грибы вышел, на жатву веселую.
Но если мужик, зачем ему такие лохматые космы?
А если женщина, то почему с такой прытью рвет от нее каменный пионер с разинутым ртом и пустым лукошком? За вторым серпом побежал?
Загадка.
Много загадок на свете.
Вот, например, сколько граммов кальция в сутки должен получать муж от жены, чтобы всего за одну неделю его рога вымахали на метр?
Затренькал телефон.
Конечно, Роальд. Он все рассчитал по минутам. Желания Шурика не были для него тайной. Жарко? — понимающе спросил он. Спустись вниз и выпей пива. Но на свои, на свои, я пьянству сотрудников не потатчик. А что душ холодный, так радуйся. Зимой в Т. не бывает холодной воды. И добавил: в номере не засиживайся. Вечерняя жизнь Т., по крайней мере та ее часть, которая тебя должна интересовать, проходит в шумных общественных местах, одно из них расположено под твоим балконом. Роальд хорошо знал гостиницу. Спустись в кафе, возьми пива, поболтай с посетителями, присмотрись что к чему, но, понятно, ни во что не вмешивайся.
— А если Лигушу начнут убивать? — хмыкнул Шурик.
— Лигушу убьют пятнадцатого, — уверенно ответил Роальд. — Если ты не дурак, запоминай мои слова. Сиди в кафе и наслаждайся жизнью. А если на Лигушу наедут, — все же добавил он, — смотри, чтобы ничего такого там не случилось.
— Трупа, что ли?
— Ага.
— Ясно, мой кукушонок!
Пыль еще не осела после очередного набега покупателей, а на нашем складе снова “Петров”, “Орлов”, “Горбачев”, “Асланов”, “Распутин” и все, что требуется для такой теплой компании!
Шурик спустился в кафе.
Несколько столиков, легкие ограждения, полосатый тент над головой.
За столиком, приткнувшимся к красной кирпичной стене гостиницы, скучали длинноволосые тинейджеры. Человек семь. Они так походили друг на друга, будто их сделали с помощью фоторобота. Побитые носы, синяки под глазами, патлы до плеч. Ладони тинейджеров сами собой, независимо от предполагаемого сознания, отбивали по столику сложный, постоянно меняющийся ритм. Ни жизнь, ни погода, ни выпивка, ни соседи по столикам тинейджеров не интересовали.
Вечеринка молчания. Вечеря равнодушных.
В глазах тинейджеров, дьявольски пустых, ничего Шурик не увидел, кроме извечного, как звезды: “Козел!”
Соседний столик тоже был занят.
Только тут сидели мужики в расцвете лет.
Младшему под сорок, старшему за пятьдесят. Золотой возраст, лучше просто не бывает. Любохари, любуйцы, сказал бы Роальд, обожающий цитировать глупости Лени Врача. Даже странно, подумал Шурик. Нет человека более самостоятельного, чем Роальд, а такая зависимость от дружка…
В половинчатых шляпах
совсем отемневшие Горгона с Гаргосом,
сму–у-утно вращая инфернальным умом
и волоча чугунное ядро, прикованное к ноге, идут на базар…
Подумать только, такое мог нести Роальд!
Цедил с торжеством:
В сапожках искристых ясавец Лель
губами нежными, как у Иосифа пухового перед зачатием Христа,
целует пурпур крыл еще замерзшего Эрота…
В первый раз Шурику послышалось — енота, но узнав, что речь идет о боге любви, он несколько успокоился. Хотя какой там бог любви! Обычное, в сущности, баловство. Колчан за спину, на глаза платок, и пошел садить стрелами по толпе.
Хорошая компания, оценил мужиков Шурик.
Не тинейджеры, бурную жизнь прошли, умеют веселиться.
Голубые брюки, пусть не новые, застиранные. Белые рубашки. В сапожках искристых ясавец Лель… И скользкий иезуй с ними, он же соленый зудав… И потрепанный жизнью сахранец, наслажденец сладкий, с усами, как у бывшего вице–президента.
— Весь класс по–чешски! — потрясал кулаками здоровенный Гаргос, смутно вращая инфернальным умом и обращаясь в основном к потрепанному жизнью сахранцу. — Это вам не пиво сосать! Год сорок второй, зима, воробьи от холода дохнут, а мы язык учим. Иностранный. В деревню немца пригнали. Он вовремя сдался в плен, его проверили, и прямо к нам. Днем, значит, коровники чистит, а вечером учит языку. Тихий фриц, жизнью и историей сломлен. — Здоровенный Гаргос умело выдержал паузу. — Кто мог знать, что вовсе не фриц он, а чех, и учит нас чешскому, а не немецкому? Деревня дружная, все учили. Кое‑кто до сих пор помнит, как будут духи по–чешски…
Издалека, из‑за берез и сирени, долетел, будто ветерок, печально пронесся над площадью рыдающий женский голос:
— Барон!.. Барон!..
Поскольку ни тинейджеры, ни компания, окружившая здоровенного Гаргоса, никак не отреагировали на далекие рыдания, Шурик решил, что поиск барона в Т. в общем дело налаженное, будничное. К делу этому тут привыкли, как, скажем, к приему бутылок. И, выбросив далекий призыв из головы, Шурик еще внимательнее присмотрелся к компании.
Двое сидели спинами к Шурику.
Судя по багровым, в складках, затылкам, по плечам, туго обтянутым рубашками, крепкие они были мужики. И смеялись крепко, с чувством, и стояли перед ними крепкие пивные кружки. Так же крепко смеялся над собственным рассказом здоровенный Гаргос, умудрившийся в детстве выучить вместо немецкого языка чешский. Этот усатый сахранец, иезуй, зудав соленый, щедро украшенный спелой пшеницей зрелых усов, поглядывал на приятелей несколько свысока, с превосходством, как типичный главгвоздь гостей, а ведь мужики действительно собрались крепкие, каждый себе на уме, каждый осушил уже по паре, а то и по второй пива. “Развеселись! — процитировал бы в этом случае Роальд. — Вот для тебя паром дышит жирный разомлюй!”
Роль разомлюя играл огромный рыхлый человек, сидевший в стороне за отдельным столиком, выставленным прямо на тротуар.
Если человеческое тело впрямь является храмом души, то этот храм был основательно запущен. Не очень глубокие, но уже отчетливые морщины бороздили широкое лицо Ивана Лигуши (Шурик сразу его узнал), сизые щеки в щетине, прическа бобриком невыгодно подчеркивала линию низкого лба. Даже сидя бывший бульдозерист возвышался над долговязыми тинейджерами и слушателями Гаргоса. Нелегко было Анечке допрыгнуть до лба Лигуши. В нем, правда, было что‑то раздражающее, колючее. Он будто понимал что‑то, недоступное для окружающих.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
