И остановилась. Гуля, прислушиваясь, ждала продолжения. Фрося молчала.
— Фросенька! — взмолилась Гуля. — Чего же ты замолчала?
— Гуленька, — донесся из кухни притворно сердитый голос Фроси, — без репликив!
И Фрося опять запела:
…що тебе я так…
Снова молчание.
— Фрося, спивай!
Но в эту самую минуту кто-то стукнул в дверь.
— Гулька! — крикнула Фрося. — Чуешь ты чи ни? Стукають в двери! А у мене керосинка гасне.
— Нехай стукають, — отозвалась из своей комнаты Гуля. — Мени учитись треба.
Они обе столкнулись у дверей и вдвоем отворили. В переднюю вошла Гулина одноклассница Надя, одна из самых нарядных и хорошеньких девочек в классе.
— Гулька, — сказала Надя, едва переводя дух, — бросай все! Лемешев в Киеве! Мировой концерт. Есть два билета!
— Ты что, в уме? — спросила Гуля. — А физика?
— Физика подождет. Неужели ты пожертвуешь Лемешевым ради несчастной физики?!
Гуля молчала.
— Я буду ночью учить «теплоту», — сказала Надя, вертясь перед зеркалом и поправляя локоны и складки платья.
Гуля смотрела на нее улыбаясь и чуть-чуть прищурившись.
— Сказать тебе, — спросила она, — какую эпиграмму сочинили на тебя в школе?
— На меня? Кто сочинил? Какую телеграмму?
— Не телеграмму, а эпиграмму. Вот слушай:
Надя-НадеждаНадежду лелеет,Что чуб и одеждаСердца одолеют.
— Ты сама сочинила эту диаграмму! — сказала Надя и слегка покраснела.
— Да ты не обижайся, Надежда!
Но Надя и не думала обижаться — над ней в классе часто подтрунивали, и она к этому давно привыкла.
— Знаешь, Гулька, — сказала она, — я поменялась с одной нашей девчонкой: я дала ей Лемешева с папиросой, а она мне Лемешева в шляпе.
— Иди ты к аллаху со своей папиросой и шляпой! Человек, можно сказать, наконец образумился…
— Это ты-то человек, который образумился? — засмеялась Надя.
— Я не шучу, Надька, — серьезно сказала Гуля. — Ты же знаешь, мне недолго сорваться, особенно если такой концерт. Приходится держать себя во как! Думаешь, мне приятно париться? Но ведь осталось еще добрых пятьдесят страниц. Видишь?
— Да ведь ты ж в году их учила.
— Мало ли что! И ты ведь учила, а, наверно, ничего не помнишь.
— Ни черта не помню! — сказала Надя, искоса поглядывая в зеркало.
— Что ж хорошего? Провалишься на экзамене.
Надя только пожала плечами:
— Ты, Гулька, вечно чего-то невозможного требуешь и от себя, и от других. Ну, насильно в рай не тянут. Сиди зубри!
И, чмокнув Гулю в щеку, Надя убежала.
Не успела закрыться за ней дверь, как раздался телефонный звонок.
Застенчивый мальчишеский голос звал Гулю на Днепр — кататься на лодке.
— Не могу же! Занята я! Отстаньте от меня все! — крикнула со слезами в голосе Гуля и, положив трубку, накрыла телефон диванной подушкой. — Не подойду больше, хоть тресни! — сказала она и пошла к своему столу, заваленному книгами.
До вечера просидела она над физикой, не вставая.
А после ужина сказала Фросе:
— Эх, Фросенька, кабы ты знала, какой я концерт пропустила… Спой хоть ты мне вместо Лемешева!
И Фрося затянула своего «козаченька», на этот раз без перерывов.
Дядя Опанас и Надя
Светало. Небо было прозрачное и чистое, и на нем ясно вырисовывались ветви акаций.
Сколько таких ранних рассветов успела встретить Гуля за время своей подготовки к экзаменам!
Обливаясь холодной водой в ванной комнате, Гуля думала:
«Теперь было бы уж совсем позорно сдать не на «отлично», когда я комсомолка. Как я им всем в глаза посмотрю?.. Ух, страшно!»
От холодной воды и волнения Гулю стало трясти как в лихорадке. Она принялась быстро вытираться мохнатым полотенцем.
«А дрожать как осиновый лист тоже, конечно, глупо. С восьмиметровой вышки прыгнула — и ничего, уцелела. Ну а на экзамене, что бы там ни вышло, голова, во всяком случае, останется на плечах. Хоть и пустая, какая ни на есть, а голова…»
Гуля быстро сделала несколько гимнастических упражнений, оделась, поела на кухне и вышла из дому.
Фрося проводила ее до порога и долго еще стояла на площадке лестницы, глядя через перила вниз.
На тихих, прохладных улицах еще не было ни души. Одни только дворники в белых фартуках мели тротуары.
«И виду никому не покажу, что сдрейфила немножко, — думала Гуля, бодро шагая по улице. — Вот сделаю такое лицо, и никто не догадается, что на экзамен иду. А все-таки счастливые дворники, что им не надо сдавать физику!..»
И она взялась за ручку школьной двери. В конце длинного коридора у маленького столика сидел, подперев ладонями сизые старческие щеки, школьный сторож дядя Опанас. Старик дремал.
Услышав шаги, он вскинул голову.
— А, пташка ранняя! — улыбнулся он Гуле.
— Здравствуйте, голубчик, дядя Опанас, — сказала Гуля и присела на подоконник. — Какие дни чудесные стоят! А из-за этих экзаменов сидишь и паришься в душной комнате. Тут бы на Днепр поехать…
Старик кивнул головой:
— Ничего. Ще богато буде ясных днив. Днипро никуды не динеться.
Гуля дружила с дядей Опанасом. Она носила ему из дому табачок, писала под его диктовку письма внукам в Полтаву. Но не за это любил и уважал ее старик, а за то, что она была «розумна дивчина». Уж если возьмется за какое дело, так нипочем не бросит.
Дядя Опанас уже сорок лет работал при школе, и школьная жизнь со всеми радостями и неурядицами заменила ему семью и дом. Он берег школьные карты, хранил ключи от всех кабинетов и особенно любил присутствовать в физическом кабинете, когда преподаватель ставил опыты. Нередко случалось, что у преподавателя что-то не ладилось во время опыта. И тогда на помощь приходил дядя Опанас. Он уверенно брал своими старческими, дрожащими руками прибор, вертел его перед глазами и почти всегда в конце концов находил причину неудачи.
— Ось тут подкрутимо, щоб в притирочку, все и буде справне, Микола Петрович. Ось, бачите?
И все шло на лад: горело, кипело, искрилось и клокотало как полагается.
— Дядя Опанас, — сказала Гуля, положив руку ему на плечо, — я давно хотела у вас спросить. Как это так? Вы ведь физику не проходили, а опыты ставите лучше иной раз, чем сам Николай Петрович.
— А як же? — спокойно ответил дядя Опанас, скручивая из бумажки цигарку. — Вин же теорехтетик, а я ж прахтетик. Зрозумила?
— Эге, — сказала Гуля, пряча улыбку. — А скажите, дядя Опанас, Николай Петрович очень строго экзаменует? Я ему ни разу еще не сдавала.
— От побачишь, — загадочно сказал дядя Опанас и лукаво поглядел на Гулю.
Гуля тревожно вздохнула и соскочила с подоконника.
«Скорей бы уж!» — думала она, прохаживаясь по коридору.
Хлопнула входная дверь. Навстречу Гуле торопливо шла Надя. Она была по-прежнему нарядна, но волосы ее были причесаны кое-как и кружевной воротничок завернулся внутрь.
— Я погибла… — прошептала Надя, как умирающая. — Завалюсь, вот увидишь — завалюсь!
И она быстро принялась перелистывать растрепанный и разрисованный вдоль и поперек учебник физики.
— Понимаешь, не везет все время… приметы ужасные… Кошка перебежала дорогу… Ни одного горбатого не встретила… Как нарочно! Мое счастливое голубое платье в стирке! А тут еще бабушка!.. Я так просила ее окунуть палец в чернила, а она ни за что!
— Бабушку? В чернила? А зачем это?
— Как — зачем?! Ты не знаешь? — удивилась Надя. — Это замечательная примета. Если кто-нибудь у тебя дома держит палец в чернилах, пока ты держишь экзамен, ты непременно выдержишь на «отлично». Ну, в крайнем случае, на «хорошо».
Гуля расхохоталась, и от этого ей сразу стало легко и спокойно.
— Бедная твоя бабушка! — сказала она. — Ты бы еще попросила ее выкупаться в чернилах.
— Тебе все смех! Вот провалишься сама, так не будешь смеяться! — обиженно сказала Надя и отошла к другому окошку, у которого уже собралась целая компания школьников.
Едва только Надя подошла к ним, вся компания затараторила, загудела, зашевелилась.
Дядя Опанас хмуро, исподлобья взглянул на ребят. Потом взял в руки колокольчик. И, не говоря ни слова, так яростно встряхнул им, что все невольно вздрогнули и оглянулись.
— Гулька! — закричала Надя. — Будешь подсказывать? Умоляю!
Дядя Опанас бросил на Надю взгляд, полный презрения, и снова затрезвонил.
Ребята разбежались по классам. Из учительской вышли вереницей учителя — свои и незнакомые. Негромко переговариваясь, они прошли по опустевшему коридору. Двери классов одна за другой закрылись. Начались экзамены.
Стрелки круглых стенных часов в коридоре уже приближались к двенадцати. А в притихших классах все еще решалась судьба школьников: кто перейдет, кто останется. За стеклянными матовыми дверями царила та напряженная, торжественная тишина, которая всегда бывает в дни экзаменов.
