дыбы?
Здесь речь идет уже не об этой ночи, не об этом эпизоде, а обо всем «петровском» периоде нашей истории. Россия, поднятая железной уздой над самой бездной, мчится куда-то в неведомое будущее. (Кажется, в этом пушкинском образе уже предчувствуется гоголевская птица-тройка, некрасовские и блоковские дорожные мотивы.) Но под копытами этого гордого коня гибнут обыкновенные люди.
Дальнейшее повествование окончательно переходит в символический план. То ли в воображении героя, то ли в фантастической реальности второго, символического, сюжета Всадник начинает погоню за бедным Евгением. В этой сцене, как и в описании Петра в начале поэмы, происходит возвращение к одической традиции XVIII века: исчезают переносы, появляется замечательная звукопись и торжественная, высокая лексика:
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой —
Как будто грома грохотанье —
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне;
И во всю ночь безумец бедный,
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
Бунт Евгения оказывается кратковременным. После этой ночи он смиряется перед горделивым истуканом, возвращается от высокого безумия к тихому помешательству и умирает там же, на взморье, среди пейзажа, напоминающего о бедной Параше.
В этом последнем эпизоде снова происходит возвращение к интонации и стилистике петербургской повести с ее бытовой лексикой и обилием переносов. Кроме того, последний эпизод образует в поэме композиционное кольцо.
Чернели избы тут и там, когда Петр стоял на берегу пустынных волн. Их снесли, чтобы построить великий и прекрасный имперский город. Но бунт неукрощенной природы привел к гибели героини. А бедный Евгений умирает на пороге домишки ветхого, напоминающего черный куст, – он очень похож на приют убогого чухонца.
Герой – далекий наследник этого чухонца. Колесница российской государственности оттеснила этих людей куда-то на обочину жизни. Но они не исчезли, они живут и мечтают о своем маленьком счастье.
Разделенные временем и безмерной социальной дистанцией, в символическом мире поэмы Медный всадник, воплощение истории и государственности, и бедный Евгений, символ неисторической частной жизни, оказываются соизмеримы, равны друг другу. Пушкин, повествователь и автор, видит за каждым из них свою правду и не выбирает чью-то сторону, а сопоставляет их, изображает их драматически неразрешимое сосуществование.
«Что, если червь земли возмутится против своего Бога? Неужели жалкие угрозы безумца достигнут до медного сердца гиганта и заставят его содрогнуться? Так стоят они вечно друг против друга – малый и великий. Кто сильнее? Кто победит? Нигде в русской литературе два мировых начала не сходились в таком страшном столкновении», – утверждал Д. С. Мережковский («Пушкин», 1896).
Пушкинская поэма оказалась одной из вершин его творчества.
В ней был подведен итог традиции высокой поэзии XVIII века. В искусстве «высокого стиля», одического восторга Пушкин показал себя настоящим наследником «старика Державина».
В поэме был дорисован образ «маленького человека». Он стал одним из главных в русской литературе века XIX и приобрел, в конце концов, мировое значение.
Пушкин, наконец, создал последний образ «светлого Петербурга», города пышного. Его наследники, Гоголь, Достоевский, Блок, начали изображать главным образом город бедный, город мрачный.
Медный всадник, созданный в слове, стал таким же символом города, как и бронзовый монумент Фальконе.
«„Медный всадник“ – все мы находимся в вибрациях его меди», – записал в начале XX века А. Блок.
Тайна Пушкина: книга как жизнь
Уже в последние годы жизни поэта, в эпоху охлаждения к его творчеству «толпы», наиболее проницательные современники говорили об исключительном значении Пушкина как явления не только русской литературы, но и русской культуры и русской жизни вообще.
«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, каким он, может быть, явится через двести лет», – утверждал Н. В. Гоголь («Несколько слов о Пушкине», 1836).
«А Пушкин – наше всё. ‹…› Пушкин – пока единственный полный очерк нашей народной личности…» – словно подхватывал и расширял эту мысль А. А. Григорьев («Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина», 1859).
Для Герцена явление Пушкина было сопоставимо с явлением Петра Великого. Белинский сравнивал поэзию Пушкина с морем, которое питается малыми и большими реками предшествующих поэтов. Для Блока он был подающим руку через столетие другом, для Андрея Платонова – «нашим товарищем».
В год, когда слова «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» превратились в реальный памятник поэту, Достоевский на его открытии фантазировал: «Если бы жил он дольше, может быть, явил бы бессмертные и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам гораздо более и ближе, чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь еще смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и, бесспорно, унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем» («Пушкин», 1880).
Главной тайной Пушкина стала его универсальность, способность иногда одним штрихом предсказать художественный мир позднейшего поэта или прозаика. У настоящих читателей и критиков Пушкина есть такая игра: находить в Пушкине фетовские, некрасовские, блоковские строки, предварение героев и конфликтов Тургенева, Толстого, Салтыкова-Щедрина, Достоевского.
«Пушкин был русским Адамом», – сказал А. В. Луначарский. Действительно, назвать вещи, создать русскую картину мира можно было лишь однажды. Последующим авторам неизбежно пришлось продолжать эту работу или переименовывать уже названное.
«Так действуют не писатели, а истинные классики: основатели, – писал об этом же свойстве пушкинского творчества литературовед Л. В. Пумпянский. – Они не изображают, а чертят географическую карту всех возможных будущих изображений… Они открывают дальним плаванием великий океан будущей поэзии… ‹…› Русскую литературу XIX века основал ум небывалой силы, оперируя заглавиями, он сочинил заглавия всех будущих произведений: Таня, Евгений в „Медном всаднике“, Германн, описание бала, театра, деревни, Петербурга – вообще, все, все, все – заглавия будущих работ, „эпиграфы неизданных творений“» («Об исчерпывающем делении, одном из принципов стиля Пушкина», 1923).
Но в эту универсальную картину мира поэт замечательно вписал и самого себя. Пушкин-Адам как будто родился с пером в руке и наиболее адекватно и полно выразил свою жизнь в слове. «Энциклопедия русской
