в голову такое не приходило. И даже взрослые почему-то не боялись. Даже не знаю почему. Видимо, потому что
его уже не было.
17.
Я помню длинный рассказ женщины со странным именем Ганя про какого-то своего дальнего родственника, знаменитого среди своих родных и знакомых не столько тем, что он много и часто женился, сколько тем, что его разнообразные разводы всегда имели какие-то анекдотические причины.
С одной из своих жен, например, он расстался потому, что она невыносимо храпела. А самым для него оскорбительным было то, что она это яростно отрицала и категорически утверждала, что это храпит он. Он потерпел, потерпел и ушел к маме, взяв с собой только две пары штанов.
«А мог бы и совсем без порток убежать! – говорила Ганя. – Так она его допекла».
Другая жена изменила ему с соседом по лестничной площадке, с которым она регулярно встречалась около мусоропровода, когда выбрасывала мусор, или около лифта, а то и в самом лифте. Она сама призналась в этом, объяснив свою измену тем, что ей стало его ужасно жалко. «Он так смотрел, прямо как собака», – говорила она своему мужу. Ну, и они разошлись.
«Блядь, в общем, оказалась», – лапидарно резюмировала Ганя.
А еще одна, которая ему поначалу ужасно нравилась и за которой он долго ухаживал, скрыла от него свою фанатичную приверженность модному тогда поветрию – уринотерапии.
«Ну, ссаки пила. Для здоровья. Дурочка совсем», – пояснила Ганя.
Ему это – что, в общем-то, нетрудно понять – нравилось не так чтобы очень, но он решил отнестись к этому толерантно, поставив, впрочем, одно, тоже вполне объяснимое и не вполне, надо сказать, обременительное условие: для этих дел он выделил ей определенную и легко запоминающуюся чашку с веселой картинкой на боку и настоятельно просил пользоваться для этих ее оздоровительных целей только ей, и больше никакой другой. («Отсюда, – говорит, – пей свою руину. Ну, урину, какая разница! А остальное не трогай!»)
Но она по рассеянности время от время путала чашки, и он никогда не знал точно, в какой чашке что было налито до того, как он собирался попить чаю.
В общем, с ней он разошелся тоже. («Иди, – говорит, – отсюда и лакай свою дурину где хочешь! Только чтоб не здесь!»)
А уж потом он больше не женился.
«Так и живёть один. А ведь культурный человек, инженер по электролампочкам. Инфаркт уже был. Правда, пока всего один».
18
Я помню, как посреди кухни на шаткой табуретке сидел одноногий и не очень трезвый дядя Коля с баяном. Он играл на баяне и пел «На границе часто сниц-ца дом рад-но-о-ой…»
А женщина со странным именем Ганя вытирала влажные глаза фартуком. Всплакнула ли она от песни или от того, что в этот же момент резала лук для котлет, – кто знает…
Я помню клубящихся в густом котлетном дыму теток в разноцветных халатах, вертлявого мальчика Костю, пытавшегося вытащить из-под тумбочки закатившийся туда резиновый мячик, полоумного седого Соломона, стоявшего в дверях с шахматной доской и бессмысленной улыбкой, помню все.
Нюра
Такая была в Тайнинке Нюра. Не тетя Нюра, просто Нюра, женщина без возраста, без биографии, без каких бы то ни было зубов, в вечном синем сатиновом халате, в сером платке, в галошах на босу ногу. Техничка в нашей одиннадцатой школе. Тогда было такое слово «техничка», то есть уборщица.
Мыла пол в классах и в коридоре. Разливала из специального замурзанного чайничка с длинным узким носиком чернила в чернильницы на наших партах. Поэтому и сама – руки, халат – вечно была в чернилах.
Была столь же привычной и обязательной, как классная многократно крашенная доска, как досконально изученный мною потолок с развивающими воображение мутными пятнами и разводами, как облупленные перила школьной лестницы.
В общем, Нюра.
У Нюры была дочка. Наташа. Наташа была, как тогда говорили, «дурочка».
Ходила по улице в чем бог послал, все время улыбалась, здоровалась по нескольку раз с одними и теми же людьми. К ней относились по-доброму, но без какого бы то ни было интереса. Не смеялись над ней, нет. Но и не то чтобы как-то специально жалели. Тоже, в общем-то, часть ландшафта, привычная и неизбежная. Дурочка и дурочка.
Однажды она куда-то пропала. Взрослые говорили: «Наташа-дурочка пропала».
День, два, неделя… Поговорили и перестали. Ну пропала, что ж теперь.
В один из дней я услышал, как соседка Елена Илларионовна говорила моей маме: «Наташу-то нашли! В лесу! Изнасиловали и убили. Какой ужас! Какие звери же бывают! И ведь не найдут, небось. Бедная Нюра!»
Бедную Нюру не видно было несколько дней. И я даже не заметил тот момент, когда она опять появилась в школе. Заметил лишь, что она снова, как всегда, молча разливала чернила по чернильницам. Никак она вроде бы не изменилась. Только стала, как мне показалось, чуть меньше ростом. Или это просто я слегка подрос? Кто его знает?
Тот двор
В семье это называлось у нас «Тот двор». «Мама! – кричал я вглубь квартиры. – Я пошел на Тот двор». «Ладно! – отвечала мама откуда-то из кухни. – Только недолго. Скоро будем обедать!»
«Тот двор» был соседний двор, двор через забор от нашего. Он в отличие от нашего, скудного, с тремя яблонями и двумя грядками с щавелем и луком соответственно, был большой и активно обитаемый. Центр, можно сказать, общественной и культурной жизни.
Этот двор был двором большого, странного и густо заселенного дома. Странным этот дом был потому, что его архитектурная судьба – это история бесконечных и многочисленных пристроек к нему. Этих пристроек было так много, что распознать его первоначальный облик не представлялось никакой возможности.
Изначально дом принадлежал женщине Ксении Алексеевне, про которую мама и многие другие, кто ее знал, говорили, что она «совсем простая, но очень хорошая женщина». Она и правда светилась добротой и крестьянской кротостью и терпеливостью.
Терпеливость приходилась ей очень даже кстати, если учитывать очень, мягко говоря, непростой, сложно и разнообразно устроенный состав ее многочисленной родни, тоже обитавшей в этом доме. Оттуда и многочисленные пристройки – с одного боку, с другого, с третьего, сверху…
Разобраться, кто там кому кем приходился, было довольно трудно. Из-за того, что там проживали не только актуальные, но и бывшие мужья-жены со своими старыми и новыми семьями, у всех были разные фамилии. Сама Ксения Алексеевна была, насколько я помню, Гусевой. Два ее внука, с которыми я играл в Том дворе, между собой были
