красной («черные»). Все они помещались в жестяной коробочке с надписью «Кубики бульонные».
В шахматы я играть не умел и не умею по сей день, а фигурками я долго играл как солдатиками. Они были миниатюрные и очень трогательные.
У нас было общее детство. О том, что мы не вполне родные братья, никто из нас не знал. Поэтому старший, Миша, страшно обижался на то, что бабушка откровенно и практически демонстративно баловала Гарика. Меня – это еще ладно, это можно, я маленький. А Гарик был близок ему по возрасту, и почему такая вопиющая несправедливость, он понять и принять не мог.
Бабушка тоже понимала, что так не очень хорошо. Но Гарик был сирота, и бабушка не могла наступить на горло собственной песне.
Я помню, что, когда все сидели за столом, бабушка сооружала маленькие бутербродики с селедочкой, с сыром, с колбасой и подкладывала их Гарику в тарелку. Гарик, надо сказать, воспринимал это как должное, а Мишка страшно заводился. Я хорошо помню напряжение, царившее за столом, и свою радость от того, что меня-то все это совсем не касается.
Эти бутербродики назывались «кубики». Мне тоже иногда такие доставались.
У Гарика была еще одна ярко запомнившаяся многолетняя бытовая привычка. Он во время еды и даже после нее посредством трех пальцев лепил из кусочков хлебного мякиша шарики. Потом эти шарики в засохшем до каменного состояния виде обнаруживались в самых неожиданных местах квартиры, что вызывало иногда довольно бурное недовольство нашего отца, помешанного на чистоте и порядке.
Когда я рассказал дочерям Гарика и моим, соответственно, племянницам об этой странной детской привычке их отца и моего брата, они, ничуть не удивившись, сообщили мне, что эти «шарики» никуда никогда и не исчезали, что их отец неутомимо крутил их до конца своей жизни.
Гарик, мой второй брат, умер несколько лет тому назад в Питере.
<Московская бабушка>
Одну из моих бабушек, мамину маму, я вспоминал и вспоминаю довольно часто. Это и понятно – мы вместе жили до самой ее смерти, и я стал ее свидетелем.
Другая бабушка, мать отца, называлась «московская». Она жила в самом центре Москвы, в Скарятинском переулке, в старом доме XIX века, в огромной перекроенной вдоль и поперек коммуналке. В этой же коммуналке жили и две мои тетки со своими семьями. В этой же квартире жил и я с родителями до примерно 52‐го года. Но и после переезда в подмосковную Тайнинку я часто и помногу гостил в той самой квартире у той самой «московской» бабушки. Там, в этом доме, я проводил довольно много времени, окруженный иногда трогательной, а иногда и слишком настойчивой заботой бабушки и теток, обожавших и баловавших меня и называвших меня словом «мизынэк», потому что я до поры до времени был самым младшим в их многочисленной семье.
Вся моя детская дошкольная жизнь разделилась между Скарятинским и Тайнинкой. Поэтому и многие семейные воспоминания путаются и мешаются в сознании и, соответственно, в их описаниях, обнажая черты и приметы то одного быта, то другого. «Московская» бабушка, в отличие от «тайнинской», не была особо набожной. Она, например, позволяла себе ветчину из Елисеевского. А на упреки некоторых высокоморальных родственников или «правильных» еврейских соседей она говорила, что «это не свинина, а ветчина».
Была она довольно даже иногда и хулиганистой, и насмешливой. О выросших детях своей старшей дочери, моей любимой тети Эти, она говорила так: «Что за семья. Что за дети. Один зачем-то – артист, а второй – ахуйдожник. Это не семья, а какой-то Цедрей». Имелись в виду Этины сыновья и, соответственно, мои двоюродные братья Миша и Юра Злотниковы. А «Цедрей» – это, по-видимому, ЦДРИ.
В конце 30‐х в квартире в Скарятинском по вечерам бывало весело. Собирались сестры и братья отца, а также их друзья и подруги. Заводился патефон, и начинались танцы. Тогда было принято и модно уметь танцевать. В основном это были фокстроты и танго. Глядя, как молодежь танцует танго, бабушка говорила: «Я все понимаю. Но почему это делается стоя».
Однажды в конце войны она вернулась из магазина ужасно взволнованная. В магазине на стене висит плакат, сообщила она. На нем написано: «Мойте руки – бойтесь дезертиров». Тогда действительно довольно много говорили о каких-то дезертирах, которые шатаются по городам и грабят прохожих.
Тетя Рахиль не поверила. Не поленилась сбегать в этот магазин. Вернулась хохоча. «Дизентерии», разумеется, надо было бояться.
Когда она в один из летних дней приезжала в Тайнинку, она, гуляя по нашему скудному участку с тремя яблонями и одной вишней, спрашивала, на каком дереве растет клубника. То ли шутила, то ли серьезно – непонятно.
У бабушки было шестеро детей – моих, соответственно, теть и дядь. Мой отец был младшим из них.
Давно умерли все тети и дяди. Умерли все двоюродные братья, кроме одного, которому за 90.
А в моем детстве вся эта родня часто собиралась вместе. Они все постоянно ругались, но при этом друг друга обожали. Было шумно и оживленно. Часто это было у нас в Тайнинке. Когда гости расходились, я спрашивал у мамы: «Мама, ведь ты всегда учишь меня не перебивать, когда кто-нибудь говорит. А почему они все говорят одновременно?» Действительно, почему!
* * *
Дядю Исаака, мужа тети Рахили, я побаивался. Он при встрече любил зажимать мою щеку между указательным и средним пальцами и довольно болезненно ее выкручивать. Это было проявление ласки – это я понимал. Но мне от этого было не сильно легче. Я старался его избегать, но не всегда получалось.
Севастопольский рассказ
Кем была тетя Люба по профессии, я никогда не знал. Сколько я ее помню, она была просто дяди-Мотиной женой – очень любящей и очень любимой.
Она была толстая, смешливая, говорливая. Она довольно много читала и умела хорошо и увлекательно пересказывать прочитанное.
Еще она славилась на всю семью каким-то особенным, нетривиальным каким-то храпом. Об этом я даже когда-то написал целый рассказ, он называется «Мечты и звуки». Прочтите, не поленитесь, не пожалеете, он даже мне самому нравится.
Дядя Мотя был мамин старший брат. И даже сильно старший: он был вторым ребенком в семье, а мама – пятым. И последним.
Он был морской офицер, в чине, между прочим, капитана первого ранга. Но служил он не на судне, а на берегу. Он был инженер и занимался всякими портовыми сооружениями. И, кстати, не умел плавать, что многие годы
