- Как не слыхать! - спокойно сказала Манефа.
- А кто от вас эту беду до поры до времени, покуда сила
да мочь есть, отводит?- продолжал Патап Максимыч.- Кто
за вас у начальства хлопочет?.. Знаешь?..
- Знаю, что ты наш заступник. Тобой держимся,- молвила Манефа.
- Так помни же мое слово и всем игуменьям повести,- кипя гневом, сказал Патап Максимыч,- если Настасья уходом уйдет в какой-нибудь скит,- и твоей обители и всем вашим скитам конец... Слово мое крепко... А ты, Настасья,прибавил он, понизив голос,- дурь из головы выкинь... Слышишь?.. Ишь какая невеста Христова проявилась!.. Чтоб я не слыхал таких речей...
Сказав это, Патап Максимыч вышел из горницы и крепко хлопнул за собой дверью...
* * *
На другой день после того у Чапуриных баню топили. Хоть дело было и не в субботу, но как же приехавших из Комарова гостей в баньке не попарить? Не по-русски будет, не по старому завету. Да и сам Патап Максимыч такой охотник был париться, что ему хоть каждый день баню топи.
Баня стояла в ряду прочих крестьянских бань за деревней, на берегу Шишинки, для безопасности от пожару и чтобы летом, выпарившись в бане, близко было окунуться с холодную воду речки. Любит русский человек, выпарившись, зимой на снегу поваляться, летом в студеной воде искупаться. Перед сумерками пошла париться Аксинья Захаровна с дочерьми и Фленушкой, Матрена работница шла с ними для послуги. Из дому в баню надо идти мимо токарен, от них узенькая тропинка пролегала середи сугробов к Чапуринской бане. Высокая, белая (Белою называется баня с дымовою трубой, а не курная, которую зовут обыкновенно черною.), светлая, просторная, она и снаружи смотрела дворянскою, а внутри все было чисто и хорошо прибрано. Липовые полки, лавки и самый пол по нескольку раз в год строгались скобелем, окна в бане были большие, со стеклами, и чистый передбанник прирублен был.
Фленушка вышла из дому последняя, и когда вошла в передбанник, Аксинья Захаровна с Парашей уже разделись и ушли в баню, где Матрена полки и лавки подмывала. Настя еще раздевалась.
- Сейчас узнала, в которой токарне чей-то милый дружок работает,вполголоса сказала ей вошедшая Фленушка,- вторая с краю, от нее тропинка к бане проложена.
- Зачем узнавала, Фленушка? - спросила Настя.
- Да так, на всякий случай. Может быть, пригодится,- отвечала Фленушка.Ну, к примеру сказать, весточку какую велишь передать, так я уж и знаю, куда нести.
- Какие весточки? С ума ты, что ли, сошла?
- Да разве сохнуть тебе? - сказала Фленушка.- Надо же вас свести; жива быть не хочу, коль не сведу. Надо и его пожалеть. Пожалуй, совсем ума решится, тебя не видаючи.
- Может быть, он и думать-то про меня не хочет,- сказала Настя.
- Дурак он, что ли? - отвечала Фленушка.- Кто от этакой красоты отворотится? Смотри-ка какая!..- прибавила она, глядя на раздевавшуюся девушку.- Жизнь бы свою Алешка отдал, глазком бы только взглянуть теперь на свою сударушку. Ишь какая пышная, сдобная, белая!.. Точно атлас на пуху. И принялась щекотать Настю.
- Да полно же тебе, безумная!- крикнула Настя и побежала в баню.
Часа через полтора настали сумерки. В токарнях зашабашили. Алексей остался в своей, чтобы маленько поизладить станок, он подводил к нему новый ремень. Провозился он с этим делом долго, все токари по своим местам разошлись, и токарни были на запоре. Когда вышел он и стал запирать свою токарню, почти совсем уже стемнело. Кругом ни души. Оглянувшись назад, увидел Алексей, что по тропинке из бани идет какая-то женщина в шубе, укрытая с головы большим шерстяным платком, и с веником под мышкой. Когда она подошла поближе, он узнал Фленушку. Аксинья Захаровна с дочерьми давно уж домой прошла.
- Здоровенько ль поживаешь, Алексей Трифоныч? - сказала Фленушка, поравнявшись с ним.
- Славу богу, живем помаленьку,- отвечал он, снимая шапку.
- Кланяться тебе велели,- сказала она.
- Кто велел кланяться?- спросил Алексей.
- Ишь какой недогадливый! - засмеясь, отвечала Фленушка.- Сам кашу заварил, нагнал на девку сухоту да еще спрашивает: кто?.. Ровно не его дело... Бесстыжий ты эдакой!.. На осину бы тебя!..
- Да про кого ты говоришь? Мне невдомек,- сказал Алексей, а у самого сердце так и забилось. Догадался.
- Некогда мне с тобой балясы точить,- молвила Фленушка.- Пожалуй, еще Матрена из бани пойдет да увидит нас с тобой, либо в горницах меня хватятся... Настасья Патаповна кланяться велела. Вот кто... Она по тебе сокрушается... Полюбила с первого взгляда... Вишь глаза-то у тебя, долговязого, какие непутные, только взглянул на девку, тотчас и приворожил... Велишь, что ли, кланяться?
- Поклонись, Флена Васильевна,- сказал Алексей, с жаром схватив ее за руку.- Сам я ночи не сплю, сам от еды отбился, только и думы, что про ее красоту неописанную.
- Ну, ладно,- молвила Фленушка.- Повидаемся на днях; улучу времечко. Молчи у меня, беспременно сведу вас.
- Сведи, Флена Васильевна, сведи,- радостно вскрикнул Алексей.- Век стану за тебя богу молиться!
Фленушка ушла. У Алексея на душе стало так светло, так радостно, что он даже не знал, куда деваться. На месте не сиделось ему: то в избе побудет, то на улицу выбежит, то за околицу пойдет и зальется там громкою песней. В доме петь он не смел: не ровен час, осерчает Патап Максимыч.
* * *
После этого Алексей несколько раз виделся с Фленушкой. И каждый раз передавала она ему поклоны от Насти и каждый раз уверяла его, что Настя до веку его не разлюбит и, кроме его, ни за кого замуж не пойдет.
- Не отдадут ее за меня,- грустно сказал Алексей Фленушке, когда заговорила она о свадьбе.- У нас с Настасьей Патаповной ровна любовь, да не ровны обычаи. Патап Максимыч и богат и спесив: не отдаст детище за бедного работника, что у него же в кабале живет... Ведь я в кабале у него, Флена Васильевна, на целый год закабален... Деньги отцу моему он выдал наперед, чтобы нам домом поправиться: ведь сожгли нас, обокрали, может быть, слыхала?.. А ты сама знаешь, закабаленный своих выдает? Так и тут: все едино... Да и захочет ли еще, Настасья Патаповна себя потерять, выйдя за меня?
- Ради милого и без венца нашей сестре не жаль себя потерять!- сказала Фленушка.- Не тужи... Не удастся свадьба "честью", "уходом" ее справим... Будь спокоен, я за дело берусь, значит, будет верно... Вот подожди, придет лето: бежим и окрутим тебя с Настасьей.. У нее положено, коль не за тебя, ни за кого нейти... И жених приедет во двор, да поворотит оглобли, как несолоно хлебал... Не вешай головы, молодец, наше от нас не уйдет!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
По приказу Патапа Максимыча зачали у него брагу варить и сыченые квасы из разных солодов ставить. Вари большие: ведер по сороку. Слух, что Чапурин на Аксинью-полухлебницу работному народу задумал столы рядить, тотчас разнесся по окольным деревням. Все деревенские, особенно бабы, не мало раздумывали, не мало языком работали, стараясь разгадать, каких ради причин Патап Максимыч не в урочное время хочет народ кормить.
В самый тот день, как у Чапуриных брагу заварили, в деревне Ежове, что стоит на речке Шишинке в полутора верстах от Осиповки, собрались мужики у клетей на улице и толковали меж собой про столы Чапуринские. Кто говорил, что, видно, Патапу Максимычу в волостных головах захотелось сидеть, так он перед выборами мир задабривает, кто полагал, не будет ли у него в тот день какой-нибудь "помочи" ("Помочью" , иначе "толокой", называется угощенье за работу. Хозяин, желающий какое-нибудь дело справить разом в один день, созывает к себе соседей на работу и ставит за нее сытный обед с пивом и вином. "Помочане" работают и утром и после обеда и в один день управляются с делом. На "помочи" сзывают большей частью крестьяне недостаточные, у которых в семье мало рабочих. Люди богатые, тысячники не делают "помочей". У сельских попов полевые работы все больше "толокой" справляются.). Но все это нескладно-неладно придуманное тут же ежовским миром и осмеивалось. И в самом деле: захотелось бы Патапу Максимычу в головы, давным бы давно безо всяких угощеньев его целой волостью выбрали, да не того он хочет; не раз откупался, ставя на сходе ведер по пяти зелена вина для угощенья выборщиков. На "толоку" народ собирать ему тоже не стать: мужик богатый, к тому же тороватый, горд, спесив, любит почет: захочет ли миром одолжаться? На что ему "помочь", когда в кармане чистоган не переводится. С добрый час протолковали ежовские мужики, стоя кучкой у клетей, но ничего на дело похожего не придумали. Баба дело решила, да так метко, будто у Чапурина в голове сидела и мысли его читала.
Шла по воду тетка Акулина, десятника жена. Поровнявшись с мужиками, поставила ведра наземь. Как не послушать бабе, про что мужики говорят.
- Эх вы, умные головы,- крикнула она, вслушавшись в мирские речи,толкуют, что воду толкут, а догадаться не могут. Кто что ни скажет, не под тот угол клин забивает... Слушать даже тошно.
На бабу, как водится, накинулись, осмеяли, кто-то выругал, а муж, тут же стоявший, велел ей идти, куда шла, и зря не соваться, куда не спрашивают. - Да что вы, лешие, без пути зубы-то скалите? - крикнула Акулина.- Стоят, из пустого в порожнее перекладывают, а разгадать ума не хватает. Знаю, к чему Чапурины пиры затевают.
