знание строевой службы и показал свою полную подготовленность к командованию отдельной частью.
Имеет солидный боевой опыт. К подчиненным настойчиво требователен и в высшей степени заботлив; всегда доступен. Солдаты его понимают и любят, хотя, безусловно, у них популярности не ищет. Характера ровного, всегда активен, самостоятелен, общителен и тактичен. Здоровья крепкого, очень вынослив. При всякой боевой обстановке совершенно спокоен, тверд и неустрашимо уверен в выполнении составленного плана действий. Вполне подготовлен и заслуживает назначения на должность командира полка и вне очереди.
Отличный»[128].
Временно командующий XLVII армейским корпусом к этому добавил: «За месяц совместной службы окончательного заключения о боевой и служебной деятельности аттестуемого дать еще не могу. Однако насколько присмотрелся, полагаю, что из него может выйти дельный начальник штаба дивизии и вполне достойный кандидат на должность командира полка»[129].
В штабе Юго-Западного фронта Махин вновь встретился с П.С. Махровым, занявшим в октябре 1917 г. пост исполняющего должность генерал-квартирмейстера штаба фронта. В этом штабе их и застал большевистский переворот.
По всей видимости, именно в 1917 г.[130] подполковник Махин вступил в партию социалистов-революционеров, впоследствии став членом штаба военной организации партии. В 1917 г. партия эсеров стала самой многочисленной политической организацией в стране (до миллиона членов), она же в конце 1917 г. лидировала на выборах в Учредительное собрание, набрав 39,5 % голосов[131]. Неудивительно, что программа эсеров привлекла и Махина.
Удалось обнаружить достаточное количество доказательств того, что Махин не только являлся убежденным сторонником эсеров, но и состоял в партии еще до Гражданской войны. Так, по свидетельству члена ЦК ПСР М.А. Веденяпина, в 1917 г. Махин был председателем бюро партии эсеров 3-й стрелковой дивизии, начальником штаба которой являлся[132].
По воспоминаниям П.С. Махрова, «Махин мне никогда не говорил, примыкал ли он к каким-либо политическим партиям. До революции он самым честным образом нес царскую службу. На Юго-Западном фронте в период керенщины я знал только то, что Федор Евдокимович был сторонником Учредительного собрания»[133]. Сын сотрудника Махина и знакомый второй супруги нашего героя эмигрант Г.А. Малахов упоминал о том, что в партию эсеров Махин вступил до революции 1917 г.[134]
Недоброжелатель Махина в югославский период М.В. Агапов приводил слова генерала Б.С. Стеллецкого: «В 1917 г. революция поставила перед Махиным задачу как-нибудь приспособиться к новой ситуации. В феврале-мае еще не было ясно, как будут развиваться события. В армии наступил разброд, дисциплина упала ниже некуда. Солдаты чинили расправу над неугодными офицерами. В этих условиях Махин не нашел ничего лучшего, как объявить себя толстовцем — приверженцем принципа “непротивления злу”. С одной стороны, это можно было расценить как признание собственной неспособности сопротивляться стихии. С другой — как некую защитную формулу: я никого не трогаю, никому не мешаю, и вы меня не трогайте, оставьте меня в покое. С третьей стороны, такая позиция позволяла выиграть время, а именно переждать, пока не станет ясно, в каком направлении станут развиваться события. В конце концов, если ему и пришлось бы отказаться от своего толстовства, никто не стал бы призывать его к ответу за него или мстить (толстовцы не имели ни партии, ни общества или организации).
Объявление себя толстовцем представляло собой временное решение. Собравшись с мыслями и оценив ситуацию, Махин отрекается от учения Л. Толстого. Ему ясно, что медлить нельзя.
Кто не успеет на поезд истории, тот не сделает карьеры и вообще останется без шансов на “пристойное” существование. “Опоздавшие всегда приходят в изумление, увидев, что все лучшие места заняты”. А Махин метил на хорошее место. Следовало сделать выбор в пользу того, что открывает перспективы и вселяет надежду, что удастся выплыть на поверхность. В то время (май-июль 1917 г.) взошла звезда А. Керенского. Казалось, что эсеры станут хозяевами положения и новыми правителями России. Махин предстал социалистом-революционером (эсером), последователем принципа: “В борьбе обретешь ты право свое”»[135]. Враги пытались представить Махина оппортунистом, примкнувшим к эсерам ради карьеры, однако весь жизненный путь Федора Евдокимовича свидетельствует о прямо противоположном — это был очень искренний человек, буквально выстрадавший свои убеждения. Вполне искренен он был и в восприятии эсеровской политической программы.
Обстановка на фронте в конце 1917 г. была крайне сложной в связи с переплетением здесь интересов различных политических сил[136]. Шел процесс украинизации войск фронта путем создания армейских рад (советов) и фронтовой рады, параллельно большевики и их союзники формировали сеть Военно-революционных комитетов (ВРК) в корпусах и армиях, а также фронтовой ВРК, солдаты из великорусских губерний стремились вернуться домой, ряд офицеров штаба фронта были настроены антибольшевистски и антиукраински. За контроль над штабом фронта боролись ВРК и представители украинской Центральной рады. Центральная рада стремилась сосредоточить на фронте украинизированные части, для чего содействовала отправке по домам тех войск, которые украинизироваться не собирались, в частности казачьих дивизий, перебрасывавшихся на Дон. Попытки временно исполняющего должность главнокомандующего армиями фронта генерала Н.Н. Стогова сгладить конфликт с украинцами результата не дали. Украинские власти рассчитывали разоружить войска без борьбы, однако реализовать этот замысел в полной мере не удалось в связи с сопротивлением большевиков, происходили в том числе боевые столкновения. Конфронтация дезорганизовала железнодорожное сообщение, в результате чего на фронте начался голод.
Махров вспоминал о событиях января 1918 г. в штабе фронта в Бердичеве: «Я постоянно был в контакте с Генерального штаба подполковником Махиным, который был начальником службы связи в штабе фронта и находился в дружеской близости с комиссарами, комитетами и вообще с революционным элементом. Он меня постоянно держал в курсе дела и обещал, как наступит критический момент, не только предупредить меня, но заехать за мной, чтобы вывезти из Бердичева меня с женой.
Еще в первой половине января он как-то зашел ко мне и просил меня сделать распоряжение дежурному генералу о выдаче Махину определенной суммы денег для оплаты добавочным жалованием шоферов и других чинов его отделения. Когда я прочел его доклад, он мне показался вполне логичным, но отпуск таких денег не был предусмотрен законом. Я это ему заметил, на что он, улыбаясь, ответил: “Но это нужно по моменту дня”. Я понял, что в это подлое время ему нужно было сохранить за собой расположение шоферов, которые и без того ему верно служили.
“Если так, — ответил я, — то суди меня Бог и военная коллегия”, и подписал бумагу.
Это было сделано, говоря на тогдашнем жаргоне, “по революционной совести…”
Махина я хорошо знал. Он был одним из моих подчиненных в штабе 8-й армии Брусилова в 1914-[19]15 [гг.], где я его
