виноват военный министр, другие — что наш выпуск, как первый “новой школы”, считался вольнодумным, а потому милостью высших сфер не пользовался.
Замена генерала [Д.Г.] Щербачева представителем старой школы Янушкевичем до окончания учебного года казалась нам симптоматичной. Начальство наше никаких объяснений не давало. Неудивительно, что глухое чувство обиды омрачало нашу радость благополучного окончания академии и получения права ношения на правой стороне груди серебряного знака Генерального штаба. А насколько офицеры гордились полученным знаком, видно из того, что, снимаясь общей группой, многие заметно выставляли его, принимая соответственную позу.
Надо думать, что наши объяснения не отвечали истине. Государь не имел никаких оснований выказывать свою немилость. Необходимо принять во внимание, что в день выхода приказа об окончании нами академии государь отбыл в Берлин на бракосочетание дочери императора Вильгельма, а вернувшись 12— мая, почти сразу поехал на празднование 300-летия Дома Романовых, кончившееся лишь 28го мая. Но с календарем Высочайших поездок никто из простых смертных знаком не был, что и было причиной нашей служебной “неудачи”.
Однако это не мешает тому, что в памяти моих однокурсников свежа легенда о злых интригах!
Как только выяснилось, что наше представление государю состояться не может, мы были отпущены в отпуск с обязательством явиться на место службы к 1 июля 1913 г.»[106].
Своим упорством Махин сумел добиться окончания академии по первому разряду, шестнадцатым в своем выпуске со средним баллом 10,5 за дополнительный курс и с причислением к Генеральному штабу[107]. Более того, за отличные успехи он был награжден орденом Св. Анны 3-й степени, получил право преподавания курса военной истории в военных училищах и попал на службу в престижный Киевский военный округ[108]. Вместе с Махиным академию окончили и его будущие сослуживцы по антибольшевистским формированиям Востока России И.Г. Акулинин, В.О.Каппель, П.П.Петров, А.Д.Сыромятников.
Для полуторагодичного цензового командования сотней Махин был назначен в 1-й Уральский казачий полк, однако прослужил там недолго — с начала апреля по середину июля 1914 г. Командовал 1-й сотней полка. В связи с началом Первой мировой войны он сдал сотню и был направлен в распоряжение начальника штаба Киевского военного округа.
26 июля последовало назначение в штаб 8-й армии исполняющим должность помощника старшего адъютанта оперативного отделения отдела генерал-квартирмейстера. Армией командовал генерал А.А. Брусилов при исполнявшем должность начальника штаба генерале П.Н.Ломновском.
2 февраля 1915 г. Махин был произведен в есаулы, переведен в Генеральный штаб с переменованием из есаулов в капитаны и назначен обер-офицером для поручений при штабе XXIV армейского корпуса. При этом в его служебном положении мало что изменилось — в тот же день он был прикомандирован к штабу 8-й армии в отдел генерал-квартирмейстера.
19 ноября 1914 г. Махин был награжден орденом Св. Станислава 2-й степени с мечами. 22 февраля 1915 г. последовало награждение орденом Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость», аннинским оружием, «за отличия в делах против неприятеля и труды, понесенные во время военных действий» (утверждено Высочайшим приказом 8 сентября того же года)[109]. Кроме того, 5 апреля 1915 г. Махин «за отличия в делах против неприятеля» получил орден Св. Анны 2-й степени с мечами.
С 5 мая 1915 г. Махин — помощник старшего адъютанта отдела генерал-квартирмейстера штаба 8-й армии, а с 17 октября — исполняющий должность штаб-офицера, помощника старшего адъютанта оперативного отделения отдела генерал-квартирмейстера 8-й армии. Был утвержден в должности 12 июля 1916 г.
Подробную характеристику службы Махина в штабе 8-й армии оставил его товарищ генерал П.С. Махров — в то время подполковник, штаб-офицер для поручений отдела генерал-квартирмейстера, с 20 января 1915 г. — старший адъютант того же отдела, с декабря 1915 г. — полковник, позднее исполняющий должность генерал-квартирмейстера штаба армии.
По свидетельству Махрова, в октябре 1914 г. «помещение, занятое под оперативное отделение, состояло из четырех комнат и кухни. Самая большая из комнат, очевидно, прежде служила столовой, примыкавшей с правой стороны к кухне, а с левой — к входу в залу, где стоял рояль и где теперь работали писари.
В столовой у стены, противоположной к двери моей комнаты, стоял мягкий диван пред большим овальным стильным, красивым столом и два кресла по сторонам его. У стола было еще два-три простеньких стула. Вот и все, что оставалось из мебели в этой комнате.
Вероятно, все наиболее ценное было заблаговременно вывезено из дому или разграблено местными жителями после бегства владельца имения, но следов разрушения и вандализма нигде не было видно.
О богатстве и вкусе бывшей меблировки барского дома говорили некоторые оставленные или забытые предметы. Среди них на стене против обеденного стола висела замечательной работы картина: из золоченой рамы, точно из окна, глядела очаровательная молоденькая блондинка в красном корсаже, держа в правой руке наполненный бокал вина.
Ее веселые голубые глазки искрились вызывающей плутовской улыбкой из-под густых темных ресниц, и казалось, вот-вот она заговорит.
Кто был творцом этого, несомненно, талантливого произведения, думал я, глядя на картину.
Кто заколдовал кисть художника волшебством улыбки этой красавицы и жестом соблазна бокала с вином?!»[110]
По воспоминаниям Махрова, «в оперативном отделении бессменно находился капитан [П.А.] Кусонский — помощник начальника отделения полковника [А.А.] Ткаченко. Два других офицера Генерального штаба: штабс-капитан [Л.В.] Костанди и подъесаул Махин дежурили на телефонной станции, находившейся рядом в бывшей кухне, примыкавшей к комнате оперативного отделения, служившей раньше столовой»[111].
По характеристике Махрова, Махин «был исключительно талантливый офицер, умевший разбираться в обстановке, очень добросовестно относившийся к службе, точный и исполнительный. К тому же он обладал могучим здоровием. Для него не спать две-три ночи подряд не имело никакого значения. Он был выше среднего роста, широкоплечий, грудь колесом, с лицом типично казачьим, с небольшой рыжеватой бородой, такими же усами и густыми волнистыми волосами на голове.
Голубые глаза его светились умом, юмором и добротою. Когда он смеялся, обычно от души, рот его обнаруживал замечательной белизны большие красивые зубы. Он отличался удивительным спокойствием и считал Брусилова и Ломновского “паникерами”. Сам же он в самую тяжелую минуту находил выход из положения, часто предлагая остроумную перегруппировку войск и маневр вместо “затыкания дыр”, что было присуще Брусилову»[112].
В другой характеристике Махров отметил: «Во время войны он попал в штаб 8й армии ко мне в оперативное отделение, будучи в чине подъесаула, и с тех пор судьбе угодно было нам служить вместе до конца войны. По внешности он был типичный казак-оренбуржец. Выше среднего роста с рыжеватой бородой на круглом свежем красном лице. Он был грузный и полный, обладал могучей
