Третья глава
1
Ольга Петровна знала, как заполнены хлопотами и заботами дни ее мужа, какими вопросами он занят, какие дела его волнуют. И все-таки она не смогла бы перечислить всего, что делал Котовский. Ведь он был не только командиром дивизии, или командиром корпуса, или командиром бригады, он еще был коммунистом в полном, глубоком значении этого слова, наконец, он был советским человеком, а ведь это высокое звание ко многому обязывает.
Взять, например, только одно событие: страшный недород, а в результате повальный голод в самых плодородных районах Поволжья, Украины и Северного Кавказа. Непосредственной причиной недорода была засуха, но, если вдуматься, это являлось следствием войны и интервенции, прошедших орудийными колесами по засеянным полям, проложивших кровавый след по всему российскому приволью.
Хлеба не было. Ели кору деревьев, ели лебеду. Голодало до тридцати миллионов людей. Смерть хозяйничала в этих местах. Встречались целые поселения, поголовно вымершие, от мала до велика. Кто уцелел, в отчаянии уходил в города, но чем могли поделиться с несчастными горожане? Они сами перебивались на скудном пайке.
Душераздирающее зрелище — мертвые бурые поля, окаменевшие комья земли на пашне, голая пустыня, мертвенно-серая полынь да поблекшие плети повилики… Стаи ворон, с разинутыми от жажды клювами, взъерошенные, голодные, перелетали с одного поля на другое, зловеще каркая.
Надо было срочно спасать людей. Надо было накормить их, а также обеспечить зерном будущие урожаи.
Ленин обратился с призывом к украинским крестьянам: надо помочь голодающим, надо поделиться с Поволжьем избытками, надо выручать людей из беды.
Страна еще не оправилась от опустошительной войны, от нашествия. Страна была разорена. И все-таки каждый старался уделить хоть что-нибудь из своего скромного достатка.
Весть о бедствии разнеслась по всему миру.
— Надо помочь русским!
Отовсюду протянулись дружественные руки. Да и как могло быть иначе? Международная солидарность трудящихся нерушима.
Когда весть о постигшем Советскую Россию бедствии достигла Парижа, разные слои общества встретили ее по-разному. Рабочие стали создавать комитеты помощи. Газетчики стали смаковать различные ужасы в связи с голодом и недородом хлеба. Рябинин снова наполнился надеждами и размышлял, как бы получше использовать сложившуюся обстановку. Не без его влияния создавалась в Париже «Международная комиссия помощи России». Именно России! Не Поволжью, не местностям, пострадавшим от засухи, а России!
— Это звучит! — ликовал Рябинин. — Это впечатляет! Но воображаю, какие условия им поставит Нуланс! Ведь это твердокаменный человек! Человек-монумент!
Рябинин не ошибался. Возглавил Комиссию помощи тот самый Нуланс, который пакостил Стране Советов уже в 1918 году. Это он в числе других ему подобных налаживал тогда блокаду Советской России, а ведь это и привело русский народ в состояние разорения и нищеты, это и привело к голоду.
Рябинин вполне отдавал отчет, какие последствия блокады и интервенции неизбежно настанут. Слова Рябинина, что костлявая рука голода схватит за горло большевистские Советы, были подхвачены белогвардейской печатью. Эти жестокие, живодерские слова стали лозунгом, стали программой. Пусть, пусть они дохнут с голоду, наши земляки, наши братья, наши соотечественники, раз они не хотят жить, как жили! Не давать им ни крошки! Пусть вымрут в своей вольной стране! Все — и малые и старые!
По Парижу ходил забавлявший всех рассказ, как графиня Потоцкая по поручению «своего большого друга» барона Корфа явилась сообщить потрясающую новость Марии Михайловне Долгоруковой. Над этой историей, может быть и приукрашенной, смеялись до слез.
— Можете себе представить хорошенькую графиню Потоцкую в роли докладчика по экономическим вопросам?!
Рассказывали, что графиня прониклась сознанием, будто ей поручено важное дело. Когда она вошла, у нее было странное лицо, напугавшее и Марию Михайловну, и князя Хилкова, или, как его называли запросто в домашнем кругу — «дядюшку Жана».
— Господа! — воскликнула она, войдя и даже не здороваясь. — Господа! У них голод! Это просил вам сообщить барон!
Она стояла в позе оперного трубача, извещающего о выходе принца. Это ей шло. Ей вообще все шло, и она это знала. Знала, как зачаровывают мужчин ее синие с поволокой глаза, ее крохотный ротик и капризный выгиб бровей.
Видя, что никто ничего не понял, она пояснила:
— Да, да, представляете? У них совершенно нет хлеба! Совершенно!
— В самом деле, — неуверенно промолвил дядюшка Жан, — я что-то такое слышал… На Поволжье.
— Я услала барона по одному своему делу. Он хотел сам все рассказать, а пока попросил, чтобы я поздравила.
— Но если голодают… — не поняла Мария Михайловна, — чего же тогда поздравлять?
— Барон уверяет, что, если мужики начнут голодать, они начнут бунтоваться. И тогда мы сможем вернуться в Россию. Вообще мне тут не все ясно. Например, если нет хлеба, неужели они не могут обойтись? Мне вот доктор категорически запретил есть хлеб.
— Вот видите! — повеселел князь. — И вы все-таки не бунтуете! Вами даже император Николай был бы доволен…
— Пожалуйста, Жан, не затрагивайте хоть его! — простонала Мария Михайловна. — О вас же мне давно известно, что вы неисправимый циник, у вас нет ничего святого!
— Неправда, есть святое: это вы, княгиня! Вы — моя религия!
— Жан!
…Несколько дней графиню Потоцкую нарасхват приглашали во все дома, чтобы от нее самой выслушать эту новость. Таким образом, весть о том, что в районе Волги умирают от голода тысячи людей, обернулась в избранных кругах белоэмигрантов веселым анекдотом.
Тем временем Международная комиссия помощи России заседала, выносила решения…
— Помощь голодающим? Мы ее окажем, но при условии… безоговорочного контроля над действиями Советского правительства! — ораторствовал Нуланс. — Им сейчас некуда податься, они приперты к стене. Только при этом условии контроля будет оказана помощь голодающим! Всем ясно? Sine qua non[3]. Мы к ним пошлем экспертов!
Эти притязания были отвергнуты Советским правительством. Тогда по установившейся традиции прибегли к помощи все тех же эсеров, той части, что успела легализоваться и сделать вид, что отошла от своих позиций. Группа представителей эсеров, слегка разбавленная кадетами, предложила создать на общественных началах «Комитет помощи голодающим» — Помгол.
Им разрешили. Однако, зная повадки этих сомнительных радетелей о благе народном, присматривали за ними. Вскоре перед Дзержинским лежали неопровержимые доказательства преступной их деятельности. Нашли у них даже схему… да, да, схему, где уже заранее разрабатывались детали так называемого переустройства России.
Феликс Эдмундович с горечью сказал:
— Вот для чего им понадобился Помгол. Даже народное бедствие эта публика использует для политической борьбы и заговоров. Спят и видят государственный переворот в России. И уже намечается верховный правитель! Все их помыслы только и ограничиваются захватом власти. А как властвовать, как устроить жизнь — это у них вопросы второстепенные.
Дзержинский нахмурился:
— Арестовать! И этого негодяя арестовать, у кого в дневнике нашли запись: «И мы, и голод — это средства политической борьбы»!
2
На Украине решено, чтобы каждые двадцать человек прокормили одного голодающего. Котовский берется за дело. Помощь голодающим рассматривать как одну из боевых задач! И зорко следить, чтобы все, что предназначено для голодающих, срочно доставлялось им, — только им и только срочно!
Ведь памятен зловещий эшелон, который год или два назад мчался по рельсам через Страну Советов. Да можно ли забыть то трудное время? Злобное, ощетиненное кольцо блокады. Разутая, раздетая, нетопленая Советская республика. Голодная смерть смотрит в лицо. И вот в Петрограде, где каждый вагон на счету, каждое ведро каменного угля — величайшая драгоценность, формируется эшелон. С какой надеждой смотрят на него изголодавшиеся питерцы! Эшелон — это спасение! Он направится туда, в хлебное приволье, в восточные районы. Там его нагрузят спасительными продуктами, чтобы накормить почерневших от голода питерских рабочих, истощенных, измученных женщин, синевато-прозрачных, трогательно-беспомощных детей…
Свисток. Семафор открыт, жезл вручен, эшелон трогается, разболтанные вагоны ходят ходуном, гремят, грохочут, поезд набирает скорость и отчаянно дымит. Версты, версты… станции, полустанки… Изрытые окопами поля, разбитые водокачки, дважды взорванные и дважды починенные на живую нитку мосты… Ах, скорей бы, скорей бы! Вся надежда на него! Скорей бы он добирался до места!
