истосковавшись по моему обществу, но я слишком устала, чтобы разговаривать. Рассказываю ему о полете с министрами и об этом странном решении упразднить Научный совет и учредить новый орган для более быстрого реагирования во время стихийных бедствий.
— Не успеем глазом моргнуть, как в новом совете окажется полным-полно замшелых начальников отделов из Комитета по энергетике, которым бюрократия интереснее, чем геология, — говорю я. — Это все так ужасно непродуманно. Министры не понимают, что старый Научный совет был нашей главной опорой — свободное открытое пространство для дискуссий между учеными и службой гражданской обороны.
Муж качает головой и предлагает мне яичницу.
— Политики и ученые говорят на разных языках, — произносит он. — Для политиков и чиновников информация — это оружие, их власть зиждется на важных тайнах. Они всегда пытаются попридержать информацию и использовать ее ради собственной выгоды. А вы живете тем, что производите знания и сообщения и закачиваете их в общество. Вы с разных планет.
— Не знаю, стоит ли мне в этом участвовать. Больше всего мне хочется выйти из этого совета.
— Ты же сама знаешь, что не можешь, — говорит он. — Ты в этом лучше всех разбираешься, быстрее всех соображаешь, ты самая разумная из всех. Никто другой не справится.
Я улыбаюсь ему: как он ко мне добр! С трудом подавляю зевоту, есть мне не хочется, с ног валюсь от усталости. Он все понимает и сам рассказывает мне, над чем сегодня трудился, оживленно перебирая параграфы законов, основные капиталы и убытки, пьет вино и энергично жует. Я тыкаю еду вилкой и притворяюсь, что слушаю, но думаю об эпизоде с фотографом в самолете и о матери. Вдруг начинаю невообразимо сильно тосковать по папе, и мне так хочется, чтобы он лежал на диване, положив толстую книгу на свой большой живот, и говорил о геофизике, чтобы его низкий теплый голос звучал в гостиной.
— …Сделаешь так, ладно?
— А? — спохватилась я. — Прости, отвлеклась.
— Пожалуйста, загляни в свой график и посмотри, когда мы можем пригласить дизайнера интерьера: у нее свободное время появится через три недели.
— Интерьера? — я смотрю на него с недоумением.
— Да, помнишь, Аустрид Линд; мы хотели, чтобы она вместе с тобой глянула на нашу гостиную. Насчет штор, дивана и всего такого.
— Да, займусь этим, когда все уляжется. Но кто знает, какова будет ситуация через три недели.
Я встаю; ноги у меня подкашиваются от усталости.
— Спасибо за еду, — благодарю я. — Пойду прилягу ненадолго. Когда Эрн собирался домой прийти?
— Хотел до восьми, но решил остаться, им платят сверхурочные, если они остаются чистить крышу завода. Это же приключение, как раз в его духе.
— Пусть он там поосторожнее; надеюсь, они противогазы наденут.
— Он уже взрослый парень, будет осторожен.
Я принимаю душ, выпиваю болеутоляющее и ложусь в постель. Мне не удается заснуть сразу: Салка занимается на пианино, а ее отец прибирается в кухне, гремит кастрюлями и сковородками, в гостиной бубнит телевизор. В этом огромном красивом доме слишком хорошая слышимость, наверное, ее стоило бы обсудить с этой Аустрид.
— И все-таки, — вертится у меня в голове, пока я не забываюсь прерывистым, непостоянным сном, — дизайнер интерьера: в такое время, при извержении?
Пояснительная статья II
Корона солнца
История наша записана в лавовой гари…
Ханнес Сигфуссон. Огненные письмена
Мой отец не учился на геолога, во всяком случае сначала. Сперва он отправился в Гёттингенский университет в Германии изучать астрономию, как только это учебное заведение возобновило работу после войны. Его очаровывало Солнце — можно сказать, прямо-таки ослепляло, и свою дипломную работу он написал о его короне — верхнем слое атмосферы Солнца, который тянется на много километров в космическое пространство, о белом свете, струящемся из фотосферы, более горячем, чем само светило.
Окончив университет, он обнаружил, что работать ему негде: никому оказался не нужен молодой астроном-исландец, специалист по солнечной короне. Он обратился за советом к университетскому профессору-доброхоту, и тот дал ему понять, что он растратил свои силы на Солнце понапрасну. Изучать его может кто угодно и где угодно на земном шаре — разве что не в Исландии, ведь там солнце — диковинка. Зато там есть уникальные условия для того, чтобы заглянуть вниз, обратить свою исследовательскую мысль от Солнца во всей его очевидной красе к загадочным силам, движущимся под земной корой.
«Hekla erwartet Sie»[15], — сказал профессор, и его глаза сверкнули. Мой отец был молодым, оптимистичным, но более всего благоразумным; он подавил разочарование, отплыл на родину на пароходе «Гюдльфосс» и направил все свои способности на внутреннее устройство Земли — слабый отблеск солнечной мощи. Вначале он попробовал себя в изучении преломления света в атмосфере, затем увлекся магнитными измерениями и первым нанес на карту ускорение свободного падения в Исландии. Затем — вулканы; глубокое понимание физики и механики позволило ему выдвинуть теорию о характере течения лавы исходя из вязкости и степени окисления магмы; с этой теории началась новая глава в истории геологических исследований в Исландии.
Однако я вовсе не утверждаю, что папа был самим совершенством. Так, карты и пояснительные иллюстрации он не любил. Большинство своих гипотез выражал с помощью трудночитаемых физических уравнений, непонятных простым смертным, скептически относился к тектоническим исследованиям и другим методам в геологии и никогда не переставал любить солнце. На солнце он проводил каждую свободную минуту, с трубкой и кофе в щербатой чашке, зажмурив глаза или читая. Летом у него всегда обгорала лысина, как бы я ни ворчала, сколько бы ни смазывала ее кремом.
Но папа обладал талантом рассказчика, как и все хорошие геологи. Давно отбушевавшие извержения вновь разгорались в нашей гостиной, за ужином, у изголовья моей кровати. Аскья, Сюртсей, Гекла и Крабла — он с ними всеми имел дело и рассказывал о них с уважением и симпатией, как о давних возлюбленных.
Но самой удивительной сказкой было извержение на острове Хеймаэй. Я ныла и канючила, а он вздыхал: «Ты же ее только что послушала!» И все же радостно садился ко мне на кровать, морщил лоб и начинал свой рассказ, всегда одинаково, как и подобает хорошей сказке:
«Никто ни о чем не подозревал. Никто не знал, что Хеймаэй на самом деле — действующий вулкан, вздымающийся из моря, и когда двадцать первого января тысяча девятьсот семьдесят третьего года в долине Мирдаль и на озере Лёйгарватн зафиксировали первые толчки, все подумали, что это собирается извергнуться Гекла. Толчки были на такой
