- А главное, - воскликнула Ирина Павловна, схватив меня за горло, - если будет журнал, то многим сразу станет легче. Потому что мы будем печатать рекламу.
- Может быть, не стоит рекламу? - предложил я. Мне стало жалко искусство.
- А что же тогда печатать? - удивилась Ирина Павловна. - Впрочем, только рекламу все равно не получится, - вздохнула она, - придется, так и быть, еще искусство.
Мальчик дернул меня за рукав и потащил из-за стола. Цыганские мальчики даже более сильны и жестоки, чем их мамы и сестры.
Бизнесмены, суки, проститутки, болваны, твари и другие жалкие отродья коммунизма окружали нас, но мальчик упрямо тянул меня к туалету. "Наверное, его послала цыганка", - догадался я. Какой прекрасный мальчик! Жалко, что он так поздно родился. Родись он пораньше, мы бы с ним вместе ходили в разведку и глотали по ночам запрещенные книги. Ничего, когда родился, тогда и пригодился - так тоже хорошо, кто бы меня сейчас иначе к цыганке вел?
- Журнал будет для богемы, - торопливо заговорила вслед Ирина Павловна, только для богемы. - Ирина словно покупала меня, - пусть она покажет все, на что способна.
- Если даже, - ответил я, - для моего огорода будет нужен бесплатный навоз, то все равно московская богема там срать не сядет.
Мальчик довел меня, куда хотел. И отошел, но не исчез. И когда я, в ожидании чуда, стоял перед дверью туалета, даром что частный, а такой же грязный, оттуда вышел гардеробщик, типичный кабацкий бастард. В одной руке бутылка с водкой, в другой - тоже. Шла напряженная ночная жизнь, молодой русский бизнес искал себе дорогу, днем гардеробщик водки не продавал, днем он ее прятал под унитазом; зато ночью водка хорошо шла.
И когда я наконец оказался в туалете, она, цыганка, та, что юбками кружила, уже ждала. Стояла она ко мне спиной, наклонясь, упираясь руками в тот же самый злосчастный унитаз. Сочные зарубежные колготки, с разводами и прибаутками, были спущены вниз, далеко, на самые щиколотки. Куда-то девались юбки, но ожерелья и монисты звенели.
Ситуация накалилась до предела. Костер запылал, звезда взошла. Я, бросив Ирину Павловну, ее журнал, нашу юность, устремился вперед за цыганской пиздой. Так надо. А тебе, Ирина, больше не почувствовать моей спермы. Я ушел другой дорогой. Меня поманила неверная цыганская звезда пизды. Я слишком долго блуждал в потемках, чтобы теперь не раствориться под светом ее лучей и в отблесках ее костра.
Она (судьба) настигла меня. И цыганка и я молчали; а когда судьба - не разговаривают, когда судьба - ебутся.
Случайно я посмотрел за ее спину и чуть не упал. От ужаса. Лучше бы я туда не заглядывал! Ведь обычно говно лежит в унитазе скромной кучей где-нибудь по центру. Это же нагло висело сталактитами по краям, как древние минералы в подземной пещере, найденной рыцарями спелеологии.
Экзамен на говно предстояло выдержать мне. Говно бывает разное, бывает такое, которое съедает нас, но бывает и другое - его можно преодолеть. В крайнем случае, с ним можно жить дальше. Лирическое отступление про говно закончено, наши гениталии обнялись и переплелись.
Сперва я стеснялся: цыганская дыра не так проста, к тому же говно меня здорово напугало. Но потом мой член поехал легко, как кибитка с хорошими лошадьми - только вчера всем табором крали, - по укатанному веками тракту. Но меня мало беспокоили темные дела таборных королей. Да, мы - племя конокрадов, зато мы умеем отдаваться над говном, которое сталактитами лежит, хорошему человеку. Я все глубже и глубже проваливался в цыганскую дыру.
Если без эмоций, она так же фальшива, как и цыганская песня. Ярко светит, мягко стелет да вся покрыта курчавыми рыжими волосами, которые троекратно обматываются вокруг члена. Но я не собираюсь, мои красивые, описывать эту дыру. Время описаний уже ушло или еще не настало, плюс все описания такого рода не в ее пользу - они протокольны до тошноты, прямолинейны, грешат опечатками, суетятся и в итоге не дают о ней точного представления. К тому же описатели быстро переходят на себя. Так-то. И вины описателей здесь нет. Можно ли описать звезду или костер? Нет. То-то. Через костер можно только прыгать. Или отойти от него подальше, предварительно согревшись.
Сословные предрассудки сильны - цыганок всегда боялись, и не зря, они способны стать к говну лицом ради любви. Вот и я, забыв обо всем, попав в плен цыганской пизды, плыл. Степь, воздух, звезды, воля окружали меня - и я, и я тоже среди вас! Цыганка поводила плечами и стонала, страсть овладела нами, страсть, еб твою мать! Я, обычно такой пристрастный к каждой мелочи, даже не обращал внимания на неспущенное говно - оно жалко болталось там, внизу, некогда было, у меня появилась масса дел: надо было удавить крестьянских овец скрипичной струной, поджечь две скирды соломы, догнать соперника, вставить в него нож и покрутить нож в нем немного. А потом скорей в свою кибитку, кнутом ошпарить лошадей и дальше в степь, не отставая от табора. И все это со своей цыганкой, из-за которой, падлы, только что навсегда пострадал невинный соперник. Кибитка скрылась за поворотом, я кончил. Сквозь туалетное окошко светила одинокая звезда. Отныне моя душа и эта звезда стали как брат и сестра. Более того, душа моя теперь была опекаема звездой.
Говно дымилось. Неправда, это из моей души выходил пар, душа очищалась, освобождалась и готовилась жить дальше.
Цыганки - мастерицы развлекать. "Хочешь, я тебе погадаю по говну, предложила она, - есть интересные переплетения судьбы". Я отказался, но не надо, мои милые, попрекать меня. Просто я и хирологию никогда не ценил.
Дверь затрещала. Мы застегнулись, и вовремя. Гардеробщик, ворвавшись, не извинился, он лихо вытащил из-под унитаза несколько очередных бутылок и так же лихо нас покинул. Мы поспешили выйти. Я пропустил ее вперед, а как, значит, зовут - специально не стал выяснять. Разве могут быть имена у звезд и костров?
Что гардеробщик, думал я, он не выдаст, он ласковый, но у каждого гардеробщика, как известно еще по школьным хрестоматиям, застрял внутри динозавр и ждет своего часа, и если динозавр оказывается снаружи, то гардеробщик жалуется хозяину кабака на измену любимой цыганки, хозяин тогда лютует, к нему присоединяется гардеробщик - нет, увольте, с гардеробщиком, как и с московской богемой, на одном огороде срать не надо.
Цыганка пошла искать своих, а я вернулся к Ирине Павловне, которая сразу же возобновила свои претензии на журнал.
- Перед Хемингуэем мы все говно, - неожиданно повернула она.
В другое время я бы с ней поспорил, я бы ей показал Хемингуэя! Но теперь мне уже было все равно, говно так говно. После того, как я проплыл буйной дорогой цыганской дыры, говно открылось мне с совершенно неожиданной стороны. Оно уже больше не пугало меня.
Я сослался на дела, и мы стали собираться. На выходе я встретил своих знакомых, вечно эротически встревоженных осетин. "Проводите", - попросил я, указывая на Ирину Павловну, и они с радостью затолкали ее в машину.
Рядом возник цыганенок, и мне оставалось только проводить его, неэтично же отпускать мальчика одного! Ведь я ему был многим обязан... Не пройдя и двадцати шагов, мы догадались зайти в любой подъезд якобы погреться.
Русские городские подъезды уже давно, к сожалению, ни на что не пригодны. Сельские, возможно, и хороши, но городские - уже все. В них можно мастурбировать (по слухам), уснуть на батарее (по мемуарам очевидцев), даже поплакать и заняться двуполой любовью.
Но не другой. Поэтому нам с цыганенком пришлось особенно трудно.
И когда я впился пальцами в его волосы, опять же курчавые, но мягкие и даже пушистые, берегись, идет конверсия - скоро из таких волос будут делать швабры и мясные консервы, а он нежно и благоразумно расстегнул мне ширинку, мы вздрогнули. Потому что наверху, или внизу, или практически совсем рядом хлопнула, как охуевшая, дверь квартиры. Или кабина лифта. А я, обрадованный, полез за сигаретами, всей этой болгарской дрянью, подумав, что цыганка уже была, теперь что же - еще и цыганенок, хватит табор разводить. Но он повелительно и ласково (где его только учили?) отодвинул волосами сигареты, отобрал зубами и зубами же куда-то сунул зажигалку, поплевал мне на ширинку. Потом провел язычком по молнии и по пуговицам, черт его знает, что было в тот раз на ширинке - ах! Там были и молния, и эти металлические блядские пуговицы - ведь это же была сборная ширинка! Так он добрался до трусов, слегка опешив, пораженный идущим оттуда запахом одеколона, и несколько раз их облизнул. Где были его руки - не знаю, я в принципе ничего не видел, в городских подъездах темно, мэрия, никакого толку что вся из демократов, совершенно разболталась, делать ни хуя не хочет, подъезд - слепой, и если бы цыганенок не освещал его блеском своих глаз! Он вроде бы даже пел и как бы невзначай пританцовывал. Потом он осторожно опустил центральную часть трусов и поплевал на хуй. Подъезд снова осветился белозубой цыганской рожей.
