Нежно и благородно, как это умеют делать только цыганята, он взял губами мой оплеванный член и поднял его. Затем, как давеча по ширинке, прошелся по нему язычком снизу доверху и вокруг. Я находился на самом краю пропасти блаженства. Это был мой первый мальчик, тем более такой интересный этнографически.
Цыганская любовь горяча, горяча и коротка. Он убрал язычок, быстро меня вытер и застегнул. Но член будет долго хранить в своем сердце не только плевки, но и след невзначай прикоснувшихся зубов.
Мы вышли на улицу. Две минуты назад наступило Рождество. Теперь стало по-настоящему холодно. Я, плотнее укутав мальчика, отвел его домой. Я поцеловал его; мы тихо и незаметно расстались.
Господи, какой мальчик, думал я. Не мальчик, а судьбы подарок, и поет, и с членом знает что делать, какое растет поколение! Мы-то что, мы уйдем как дождь, как дым, как плохой парламент, как племя пиздюков, а такие вот мальчики все сделают, все за нас допоют. Они не будут страдать от неврозов и прочих надрывов, а если будут, то недолго - день, максимум два, они уже сейчас понимают, что такое флоп диск и маркетинг, а если они уже в таком возрасте умеют плевать на хуй, то за них беспокоиться нечего, им не страшны грозы и морозы. Жаль, что я не увижу твой расцвет, мальчик, а твой закат я точно не увижу, потому что у такого поколения закат невозможен. Оно будет всегда только цвести! Этому поколению не будет грозить Ирина Павловна журналом, и народный оргазм обойдет его стороной, и суицид обойдет, и с посторонним хуем оно будет вести себя ласково и благородно, а что касается своего - неприступно. Это поколение - умоляю тебя, мальчик, - будет жить в просторных светлых квартирах с видом на море, лес, океан, теннисный корт и ночной Париж; оно сможет не бояться мафии и голодной зимы, любить поколение будет только негритянок. Разберется оно в цыганских дрязгах - хорошо, нет - еще лучше.
Да, было время - позавидует нам с мальчиком далекий совсем потомок, проницательный, вальяжный, ничего от него не скроется. Говно висело сталактитами и давило на психику, гардеробщик дверь ломал, подъезды и туалеты узкие, негде развернуться, но мы любили, подведет итог потомок, были любимы и не терялись перед говном.
Кстати, вовсе не такая дура была старая русская литература, когда она, забыв погулять и отобедать, занималась дни и ночи разбором цыганских финтифлюшек. Когда она, сопя и закрыв глаза, ждала минуты цыганской благосклонности.
И мне захотелось по ее примеру все бросить, устроиться работать в тот кабак, из беззаботного посетителя - в жалкие прихлебатели, лизать жопу гардеробщику, все мной помыкают, а я живу только минутой, когда можно снова провалиться в цыганскую дыру. Но минутой жить нельзя. Жить надо спокойно. Тем более сегодня Рождество и на улице опять потеплело.
Если по телевизору завтра покажут Гринувея, то зря. Мы его только что прошли, он уже неинтересен, надо бы что-нибудь поновей.
Я стоял на пересечении двух типичных московских штук - бульвара и переулка. Выпал снег, первый, между прочим, настоящий снег за всю зиму. Земля напоминала юную прекрасную невесту, убаюкивающую своей целомудренностью, истинной или мнимой - уже неважно, всю, с головы до пят, в прозрачном, чистом и белом. Я неторопливо курил; ловил ртом и на руку свежие снежинки. Кто бы мог поверить, что десятки раз ебаная-переебаная до самого основания Москва еще способна на такой качественный пейзаж без малейших оттенков пафоса и романтизма? Юную прекрасную невесту напоминала Земля.
1992
Горбачев
Я давно хотел с ним познакомиться, но суета, меланхолия и другие урбанистические фантазии постоянно нас разводили. Но мы мечтали друг о друге, мы надеялись. И вот, наконец, на одно из тех неуклюжих сборищ (ах, где вы, тихие беседы у камина), которые я время от времени устраивал, его и привели. Я ничего не имел против людей, пускай собираются, но чтобы еду и кефир приносили сами, мы с женой не коровы, чего нас доить... "Он сам напросился", - шепнули мне.
Вел он себя тихо, ни к кому не приставал да и еды почти не коснулся, скромный гость, хороший гость. Вдруг я заметил, когда пошел уже общий надрыв, что за столом его нет. Где же он? Не сбежал ли? Оказывается, мирно дремал на унитазе, негромко посвистывая, словно он простой совсем и никаких таких известных дел за ним не числилось. Я отвел его на диван, одеялом накрыл, рядом на стул поставил закуску и две рюмки водки, чтобы он не скучал, если проснется. Тут он и открыл глаза: "Нам надо о многом, Игорь, поговорить, но после, после, а сейчас я устал...".
Я вернулся к гостям, которые дружно смотрели телевизор. "Совдеп накрылся", радостно сообщили мне.
Наконец-то! Давно пора! Но меня сейчас больше занимал Мишель, отдыхающий в темной комнате. И меня снова неудержимо потянуло к нему, захотелось плакать у него на груди и рассказывать, как я любил и страдал, как меня любили и страдали, и чем все это кончилось, как бывает хорошо иной раз на душе, а все остальное время - дерьмо в квадрате. Я понял, что мы нашли друг друга, но еще боимся признаться, но признаемся сразу, когда будем только вдвоем.
Гости не спеша стали расходиться, и только один уверенно и долго блевал в туалете, явно стараясь растянуть удовольствие. "Ну что, полегче тебе, маленький блевун?" - спросил я, когда он вышел. Я был груб, но не просто так, а все потому, что торопился на свидание с Мишелем.
Жена возилась с ребенком.
Я вошел к нему; он уже не спал, он сидел.
Я тоже присел. Вроде бы теперь нам никто не мешал.
Но что греха таить, все-таки я его боялся и долго не решался заговорить: Мишель как-никак!
Он сам помог мне.
- Ты веришь в судьбу? - Мишель подмигнул. - Иду я здесь, а навстречу, блядь такая, кошка. Я и так, и по-другому, но успела все-таки дорогу перебежать, манда с ушами. И, представь, через час я потерял спички. Ну как после такого не верить в судьбу?!
Я растерялся. Если наша встреча и дальше так пойдет, то не то что признания не будет, но в конце он меня вообще духовно удавит.
Мишель задумался. На всякий случай я пересел подальше.
Вечерело или рассветало, не знаю, московское время загадочно. К дому подъехал мусоросборник и стал разворачиваться. И без того нервы на пределе, а тут еще татарин на проклятой машине издает дикие звуки, один инфернальнее другого. Я решил теперь весь мусор дома сжигать в пепельнице, а сборщику я больше ничего не отдам!
- Хорошо, попробуем иначе, - Мишель снова подмигнул мне. - Скажи, Игорек, ты любишь кататься с горы на санках с воплями?
- Нет, Мишель, я человек домашний, у меня совсем другие забавы и цели.
Мишель посмотрел на меня недоверчиво.
Неожиданно появился кот, гордый и умный. Мишель тут же схватил его и стал выкручивать ему все члены сразу. Кот орал, но Мишель знал свое дело, и скоро кот уже не мог орать. Вдоволь наиздевавшись, Мишель отпустил кота. "Это ему за спички, - объяснил он, - так надо! Судьба!" Пришла жена, забрала кота и отправилась зализывать ему раны.
- Ну, что нового, Мишель? - Я уже начал привыкать к нему, такому грозному, но такому притягивающему. - Как дела? Как жизнь?
- Скажу тебе откровенно, как другу. Плохо все, - ответил Мишель, и две, нет, три, все-таки две глубокие, как противотанковые рвы, морщины легли на его серый лоб.
- Не расстраивайся, Мишель, а пойдем лучше мальчика смотреть. Недавно родился, - похвастался я. - Хорошее дитя, не пожалеешь. Тут недалеко совсем.
И мы пошли смотреть нашего ангела и спиногрызика; жена не пускала, говорила, что уснул едва, но Мишель настаивал, обещал не шуметь, жена пропустила. "Какой мальчик! - восхищался Мишель. - Ах, мальчик какой!", жена растрогалась, а Мишель помолчал немного и сказал: "А ведь когда вырастет станет гадом!" Жена выгнала нас с позором.
- Игорь, а давай купим много-много водки и поедем к бабам, - воодушевленно предложил Мишель, когда мы снова остались только вдвоем.
- Ты романтик, - вздохнул я, - мы уже так больше не умеем.
- Тогда расскажи что-нибудь, - попросил Мишель.
- Мишель, представь, тихий вечер, полупустой автобус, летнее солнце заходит, что еще надо? Рядом мама и сын, мама спрашивает: "Ты жить хочешь?", сын отвечает: "Да", и все это так спокойно-спокойно, ни крика, ни шума, интонация теплая. Я похолодел, как столб на морозе. И только через две минуты, когда внутри уже все оборвалось, я понял. Я все понял, Мишель! Мама, осматривая сына с головы до ног, спросила: "Ты кушать хочешь?", а "ш" - это же редуцированная "ж"! Мишель, не знаю, как там у тебя с русским языком, не навяз ли он тебе, все эти шипящие, свистящие и беглые гласные, вот первый слог "ку" и пропал! А я, а ты, а мы только ведь ждем, где очередной речевой диссонанс вот она, вся правда, Мишель!
Мишель поморщился.
- Прости, Игорь, но я ничего не понял, - жалобно произнес он.
- Потому что ты мудоеб, - я рассердился, нельзя же быть таким тупым такому человеку.
- Значит, первый слог пропал? - Мишель готов был заплакать.
