Ну, когда познакомились? Где? Вот, дальше…
Саша шевелила губами, гладила Федю, слышала, как подрагивает он от нетерпения, и прижала к его лбу ладонь. Мать два раза окликнула ее и наконец вышла с лампой:
— Да с кем ты тут шепчешься?
Федя опустил руки и отвернулся, но старуха узнала его и улыбчиво заворчала:
— Во-от, нашли время секретничать…
Саша обняла ее, легонько втолкнула обратно в комнату п на задвижку заперла за нею дверь:
— Давай выносить.
Федя нашел за карнизом ключ, без света нашарил в типографии корзины, приподнял их - тяжелы - и отстранил Сашу:
— Я сам, открывай двери, да тихо, тихо…
Он тихо выставил корзины в коридор, оттуда перенес их на крыльцо - и во двор. В переулке раздались шаги и голоса. Саша кинулась помогать Феде, исчезла за сараем и вернулась со скамейкой. Федя стал на нее, через забор спустил на руки товарищей корзины, втолкнул в землю ключ от типографии и до хруста обнял Сашу:
— Так помни: больше ни слова, а то запутают. Ну, до завтра… Да убери скамейку и притруси листьями следы.
Саша гладила полу его пиджака и шевелила губами:
— Ты ж осторожно, Федя, Федя…
— Иди, иди…
Шорканье сапога по забору приглушил дребезг разбитого Коростелевым окна. Товарищи подхватили Федю и повлекли к корзинам:
— Жандармы, надо скорее, а то кинутся сюда искать Луку.
— Берите, ну…
Корзины со скрипом врезались в плечи и поплыли к огородам. Со стороны домика темноту прорвал вопль старухи:
— Саша-а-а! Ломятся! Кара-у-ул!
Ворота и калитка сыро гудели под ударами звякающих шпорами ног. Сзади и с боков чавкала земля, чудилось набегающее хриплое дыхание погони, и темнота забилась в глазах…
XV
— Стой! Кто такие?!
— Рабочие с поезда!
— А куда идете?
— На Собачий край. Не тяни, нам с зари на работу.
Твердые голоса, пиджаки и кепки успокоили сторожа.
— Да я разве не понимаю? Только уж больно тут ворье пошаливает.
Потным от натуги спинам стало легче, и корзины закачались в сторону окраины. В глухом, потонувшем в грязи переулке Федя увидел у ворот женщину в платочке и сказал ей:
— Здорово, от Фомы поклон привезли.
— Спасибо, Потап, заходите во двор.
Женщина велела поставить корзины на дрова и почти вытолкала всех за ворота:
— Уходите, да по одному и врозь, врозь…
Федя вышел последним, шепнул товарищам:
— Шагайте, я останусь, — и прижался к забору.
Чавканье грязи под ногами товарищей отдалялось, черные кепки мелькали на мутном зареве далеких огней и по одной скрывались за углами. Федя прошел вдоль домов по одной стороне переулка, затем по другой и опять припал плечом к забору: «Хорошо». Во дворе раздались шаги — и голоса, захрустели корзины, за домом затрещал забор. «Дальше переправляют», улыбнулся Федя. За ворота выбежала женщина и настороженно приблизилась к нему:
— Что, нализался, к забору льнешь?
— Это я, я; остался проверить, не привели ли шпиков, — шепнул Федя, протягивая руку.
Женщина недоверчиво приблизила к нему глаза и хмуро шепнула:
— Здесь живут не маленькие.
— Вижу, — усмехнулся Федя, но женщина оборвала его:
— Напрасно видите. Убирайтесь отсюда, да стороною, стороною…
Федя потупился, передвинул ушедшие в грязь ноги и побрел на фонарь газового завода: «Молодец тетка!»
Окраина утопала в жидком месиве, не шевелилась и уходила в сон. Сквозь окна прорывались мужские голоса, детский плач и выкрики женщин.
Федя месил в мутных полосах света грязь и усмехался Фоме: «Что, чортушка? А ты решеткой пугал. Погоди, наша машина еще застучит».
Из-за угла выплыла мощеная улица. Здесь, в свете фонаря, Федя осмыслил, что беда была над головою, рядом, а теперь ее нет, теперь… Федя вскинул голову и остановился: теперь нет «границы», теперь Саша будет помогать ему…
Ощущение ломоты в намятых корзиною плечах схлынуло, и он выпрямился. Завтра надо поговорить с Фомою и итти на дачи искать новую квартиру. Там типографию можно спрятать так, что никто не найдет. Удача все делала простым, ясным, а мысль, что в доме Саши роются жандармы, что типография ушла из-под их носа, вызывала смех.
Федя крякнул: «Пускай поищут-посвищут!» — и стал думать об отце. Согласится ли он покинуть дом, осокорь и перейти жить в бывшую типографию? Дальше от завода.
Надо посоветоваться: может быть, удобнее старухе и Саше перейти на слободку? Места всем хватит.
Пересекая главную улицу, Федя свернул в фруктовую лавку, купил винных ягод, халвы, яблок и лимон, всю дорогу размахивал кульком и подмигивал темноте: «Спит, небось, а я с миной к нему».
Слободка затихала, только в трактирах и пивных было еще людно. Федя осторожно вошел во двор, вытер у сарая сапоги, на носках поднялся по ступенькам, железкой открыл дверь и зажег лампу. Отец держал руку на зажившей ноге и похрапывал. Федя бесшумно поставил самовар, накрыл стол, выложил на тарелки сласти и подошел к отцу:
— Вставай инжир и халву есть.
Старик глянул на него, протер глаза и вскочил:
— Ой, чего ты забаловал?
Федя заварил чай, налил стаканы и выкрикнул:
— Женюсь!
Старик спустил с кровати ноги:
— Ну-у? Федюк, да комар тебя забодай! Вот это дело о-о, дело-о! А мать-то дуреха не дождалась…
Глаза отца стали влажными. Он сделал вид, будто ожегся чаем, долго дул на блюдце и тихо спросил:
— Что ж, на той, что к заводу прибегала? Белобрысенькая такая…
Федя спрятал улыбку и уныло сказал:
— Нет, та не по нас, с другой познакомился. Не очень чтобы красива, а что сделаешь? Раз на раз не приходится.
Старик насторожился:
— Не очень красива, говоришь?
— Да так себе…
Старик помолчал, хмыкнул и начал мудрить:
— А на что тебе очень красивая? Конечно, покрасивше лучше, а только в красоте подчас один пшик, глупость и фанабер: «Я — красивая!» Возьми, к примеру, покойницу мать. Так себе была, только и того, что все на месте, да улыбалась хорошо, а найди-ка такую. Ага-а… Ни тебе грызни, ни защемки какой, ни грязи, ни лени. А красота что? Видал я, брат, что с красотою бывает. Далеко и ходить не надо. Задорин из механического на красавице женился, а что вышло? Ручки, чертовка, боится пачкать, штукатурится каждый день и боты требует…
Федя вслушивался в покойные, теплые слова отца, рисовал себе, как он улыбнется Саше, покачает головою и станет журить его - обманул, мол, — как они втроем будут хохотать. Улыбнулся, а сердце раскачивала тревога, и оно ныло, сжималось. Второго стакана чаю он не допил и поднялся:
— Угорел я, видно, на кухне, проветриться надо.
Он надел пальто и заторопился. Город засыпал мертвым сном, сторожей дождь прижал к домам, под навесы. За больницей Федя поднял воротник, нахлобучил шапку, согнулся и вошел в переулок. В бывшей типографии, у Саши было темно. «Зайти бы узнать», — подумал Федя и увидел впереди человека. Тот вдруг зашатался и пьяной походкой пошел навстречу. «Притворяйся, дрянюшка», насторожился Федя и через дорогу пошел на пустырь.
— Нет ли спичечки? — спросил человек.
Федя выругал себя: «Балда, зачем я прибежал сюда?»
и, пересекая пустырь, побежал к огородам. Человек бежал следом и падал. Федя покружил у речки и на слободку выбрался без сил. Свет в окне удивил его: «Неужто отец рще чай пьет?» Едва закрыл он за собою калитку, от ворот и от сирени выступили жандармы:
— А-а, явился, голубчик? А мы ждем…
Федя понял, почему на перекрестке стоят фаэтоны, и метнулся к сараю:
— Брысь, черти…
Жандармы перехватили его:
— Ну, ну, не уйдешь! — повисли на нем и повели к крыльцу.
В доме все было сдвинуто с мест и разбросано. В печке темнела пробоина, из-под приподнятых половиц зияла чернота подполья. Отец сидел у окошка и всхлипывал.
— Не плачь, — кинулся к нему Федя, — они не туда попали.
Жандармы подтолкнули его к столу:
— Вот-с, убежать хотел.
Ротмистр оглядел его и указал на этажерку с книгами:
— Одно это, молодой человек, свидетельствует, что мы на верном пути. Разденьтесь.
— Мне не жарко.
— Раздеть и обыскать!
Жандармы сдернули с Феди пальто, сапоги, ощупали на нем все складки и развели руками:
— Ничего нет.
— Не может этого быть, — заволновался ротмистр. — Обыщите его еще раз.
Федя глядел на поднятые половицы, на сломанную печь и, заглушая тревожные мысли, усмехнулся: «У меня найдете, как же». Обыск сарая, двора и чердака смутил жандармов. Они хмуро написали протокол и заторопились:
— Собирайтесь, молодой человек.
Федя завернул в одеяло необходимые вещи, поцеловал отца и всю дорогу готовился к допросу.
XVI
За приземистым собором чоканье копыт оборвалось в тишине переулка.
— Ссаживай!
Жандарм спрыгнул на тротуар, опустил верх фаэтона и вытянулся:
