— Товарищи, у нас мало времени, поэтому я сразу перехожу к самому главному, — донесся до него низкий молодой голос.
Бакас вздрогнул. При других обстоятельствах он поспешил бы тихонько выскользнуть из чуланчика, чтобы не стать даже невидимым свидетелем чужого разговора. Он всегда старался никому не мешать. Но сейчас он не трогался с места.
Голос за стеной вызвал у Бакаса странное чувство, словно увел его в прошлое. Знакомый голос, воскрешавший какие-то неприятные воспоминания, как ножом полоснул его по сердцу. Откинув голову к стене, он сидел весь обмякший и пытался припомнить, чей это голос.
В мастерской электромонтера говорили о последних событиях на заводе.
— Люди, конечно, стали более сознательными, это так, ты прав, — произнес другой, хриплый голос и после небольшого молчания продолжал, откашлявшись: — Но устраивать сейчас забастовку нельзя. Нас разгромят.
— И я так считаю, — согласился кто-то.
Последнего человека Бакас узнал. Это был электромонтер Стефанос.
— Минутку, товарищи, вы меня не совсем правильно поняли. Я говорил о своего рода мобилизации, а не о забастовке.
Опять он. Но кто же это такой? Бакас ломал себе голову. Голос знаком ему, хорошо знаком, но как прогнать от себя связанные с ним тяжелые воспоминания?
— Я, наверно, заболел, — прошептал Бакас и тихонько встал, опершись руками о заплесневевшую стену.
— К несчастью, — продолжал тот же человек, — фашистская диктатура нанесла рабочему классу тяжелый удар, после которого он до сих пор не может оправиться. И мы сами еще недостаточно созрели. Нам не хватает организованности. У нас нет даже помещения, и мы вынуждены собираться здесь, хотя это опасно. Нет, забастовка только на нашем заводе была бы ошибкой.
Бакас бесшумно встал одной ногой на трубу и вцепился руками в оконную раму… Что-то его удерживало. Он не мог понять, почему не уходит отсюда, почему ему не терпится удовлетворить свое любопытство.
— Я предлагаю нечто другое, — продолжал тот же голос.
— А что толку из того, что мы в виде протеста на два часа прекратим работу? — спросил электромонтер.
— Во-первых, никто из нас не покинет своего рабочего места, и полиции трудно будет расправиться с нами…
— Правильно, но…
Бакас приник лицом к окошку. Сквозь грязное пыльное стекло он смутно различал часть соседней комнаты.
Какой-то лысый человек сидел сгорбившись на скамейке. Когда он повернул голову, Бакас без труда узнал в нем Стефаноса. Но не он интересовал Бакаса, продолжавшего жадно смотреть в окошко. Рядом с электромонтером сидел Сарантис.
— Если вы, товарищи, согласны, не будем терять время даром. — Сарантис снял с руки часы и положил их перед собой на столик.
Оцепенев, Бакас не сводил с него глаз. Лицо этого человека пробудило в нем рой самых разнообразных воспоминаний. Перед ним ожили, например, картины его беспросветного детства. Он отчетливо увидел свою мать в гробу, с распухшими синими губами — когда она умерла, ему было всего три года, — вспомнил и жизнь в сиротском приюте. Образы далекого чистого прошлого так ярко оживали перед ним, что ему стало страшно. А переживания последних лет, когда он приобрел некоторые нехорошие привычки и даже пристрастился к мелким кражам, словно заволоклись туманом. Когда он протягивал руку, чтобы схватить то, что плохо лежало, он действовал как бы бессознательно. Фани была ужасной модницей. Если он приходил домой с подарком для нее, она не устраивала ему унизительных сцен.
Однажды после окончания вечерней смены, когда он прятал в карман какую-то гайку, Сарантис схватил его за руку.
— Бакас, положи сейчас же на место, — строго сказал он.
Не проронив ни слова, Бакас весь сжался и стал приворачивать гайку к машине. Лучше бы его ударили, ему было бы легче. Не глядя на Сарантиса, повернувшись к нему спиной, он долго возился у машины…
А Сарантис продолжал:
— Значит, это ты каждый день крадешь болты и гайки?
— Не говори никому, — умоляюще прошептал Бакас.
— Позор! С других вычитают деньги за эти детали. Зачем они тебе?
Рабочие уже разошлись. По огромному притихшему цеху с высоким потолком гулко разносился голос Сарантиса.
— Раньше ты был честным человеком. До чего же, Бакас ты докатился!
Бакас повернул к Сарантису лицо, ему хотелось признаться, что краденое он относит старьевщику, чтобы выручить немного денег на подарок жене. Духи, брошечка, серьги, гребень — все это было ему просто необходимо, чтобы дома избежать унижений. Многие на заводе знали, что Бакас не чист на руку, открыто издевались над ним, и он сторонился людей. Нет, лучше молчать. Сжав губы, он продолжал завинчивать гайку, чувствуя себя жалким червем. Два года избегал он встреч с Сарантисом. При виде его спешил скрыться, боясь услышать знакомый голос.
Сквозь пыльное стекло Бакас изучал лицо Сарантиса. Связанное с ним мучительное воспоминание словно открыло рану в его душе. Укоряющие слова Сарантиса звучали у него в ушах, вызывая жгучую боль. Да, раньше он был честным, болельщики футбола ходили за ним по пятам, восхищались им…
Теперь в мастерской электромонтера говорил другой человек, которого Бакас не видел в окошко. Но до него ему не было дела.
Он бесшумно спрыгнул на пол и, выйдя из чуланчика, стал слоняться по двору.
12
В бумажном колпаке, с лицом, перепачканным машинным маслом, Никос стоял возле мотора, под которым лежал мастер, дядя Костас.
— Да нет же, сынок, не пассатижи, а разводной ключ! — повторил во второй раз мастер.
— Простите, дядя Костас, я задумался. — Он поспешил дать мастеру ключ.
— Ты говоришь, задумался? О чем? Наверно, не о том, куда девать тебе денежки?
Дядя Костас, грузный человек с обрюзгшим лицом, любил поговорить во время работы. Целый день ходил он из цеха в цех, проверял машины, устранял разные неполадки, ругался с электромонтером и рассказывал рабочим разные небылицы, вычитанные из газет.
— К добру не приводит, если люди заняты тем, что считают свои деньги, — говорил он, отвинчивая гайку. — Шел как-то один человек и бормотал: «У меня в кармане пять драхм. Три мне нужно на хлеб, две — на маслины и двенадцать — на лекарство, которое выписал врач сынишке… Черт возьми, я совсем запутался!» И бедняга снова считал и считал, пока не споткнулся и не упал в яму. — Дядя Костас отвинтил гайку и улыбнулся. — Как ни считай, голубчик, из пяти семнадцать не сделаешь. Иначе, люди были бы счастливы в этом проклятом мире. Подойди поближе. Придержи ось. Да нет, не так, снизу…
Никос не дал ему договорить. Он наклонился и, обхватив руками мотор, шепнул на ухо мастеру:
— Дядя Костас, я вижу, двери тут ненадежные. Мастер отложил в сторону ключ.
— Э, плут, ты еще молод, чтоб расставлять другим ловушки, — сказал он. Но тотчас пожалел о своих словах и, взяв немного пакли, стал неизвестно для чего протирать ось. — Твой дружок Сарантис поручил тебе поднажать на меня? Так ведь? Я это сразу почуял. Он помнит, каким был наш профсоюз до того, как появились в нем эти продажные шкуры. Гм! Да, теперь он поручает всяким молокососам нажимать на меня…
— Не сердитесь, дядя Костас.
Пакля выпала из рук мастера. Он задумчиво смотрел на ось.
— Немного потер, и смотри, как блестит! А грязь, которая скапливается со временем в душе человека, остается там навсегда. — Он поглядел на Никоса. — Я готовил первую стачку, когда ты еще соску сосал.
— Слыхал я об этом, дядя Костас.
— Значит, ты обо всем успел уже узнать!
Никос засмеялся. Глядя на его грязную лукавую физиономию, старый мастер невольно подумал, не над ним ли смеется этот мальчишка. Что тут будешь делать! Не бить же его ключом по голове!
— Человек устает, — продолжал дядя Костас. Вдруг он помрачнел. — Может, от того, что растут дети и с ними прибавляется забот; может, от того, что стареет жена, все жалуется на боли в печени и еле ноги таскает. Постепенно человек становится похож на пустую тыкву… Что делать? Плюнуть на свою рожу в зеркале? Такова жизнь, — заключил он.
Погрязший в рутине повседневности, старый мастер понимал, что в нем погибает прежний борец. Разговор этот всколыхнул в его душе чувство тревоги, которое вызвала просьба Сарантиса. И он, подавленный, замолчал.
Никос покусывал нижнюю губу. Так выражал он свое замешательство и недоумение еще в детстве, когда его удивляли какие-нибудь слова или поступки взрослых. Никогда раньше мастер так откровенно не разговаривал с ним. Никос понимал, что только глубокие переживания заставили дядю Костаса открыть ему душу.
Никос всегда был замкнутым. Из-за врожденной робости он скрывал свои чувства, старался никогда их не проявлять. Но с тех пор, как пошел работать на завод, он очень изменился, и это, конечно, не ускользнуло от внимания его матери. Что-то целиком завладело им. Не один вечер Мариго, забыв о корзинке с бельем, стоявшей у нее на коленях, и сложив на груди руки, в изумлении наблюдала за сыном. Однажды она решилась сказать ему: «Беспокоит меня Илиас. Я догадываюсь, что у него на уме, и от этого извожусь еще больше. Все время жду, что вот-вот свалится на нас новая беда. Гоню от себя предчувствия. А что толку? Все и так рушится… Но тебя, Никос, тебя, сынок, я просто не знаю. Боюсь даже твоего ясного взгляда…»
