По щекам старика текли слезы. Он встал, надвинул пониже кепку на лоб и, кивнув, молча пошел к двери.
— Ты уходишь? Как бы с тобой чего не случилось на улице…
Но он исчез, так и не сказав ни слова.
* * *
На площади Хараламбос сел в автобус. Он нашел свободное место у окна. На повороте автобус обогнал колонну фалангистов. Женщина в косынке вытрясала на балконе одеяла. Чем ближе к центру, тем гуще становилась толпа прохожих. «Осторожно, не раздави! Куда лезешь, недотепа!» В последнее время отдельные сценки уличной жизни странным образом отражались в сознании Хараламбоса: точно все, что он видел, происходило не вокруг него, а где-то далеко, в неведомом мире. Он сошел с автобуса и направился, как обычно, к хорошо знакомым ему текстильным складам, что возле кафедрального собора. Он спешил, и его шумное дыхание можно было принять за стон. Сегодня, несомненно, меняются цены на шерсть, подумал он и, боясь упустить возможность хоть немного заработать на этом, весь обратился в слух. Кто-то закричал:
— Отрежь ему образчик. Бегом. Цены растут.
Весь дрожа от волнения, Хараламбос зажал в кулаке кусочек ткани и, завернув в переулок, бросился со всех ног выполнять поручение.
Вот наконец и магазин. Огромная вывеска с крупными выпуклыми буквами: «А. Петридис».
Знакомый ему толстый торговец стоял, напыжившись, за прилавком. Хараламбос, низко поклонившись, поздоровался с ним.
— Я… Я… случайно… — забормотал Хараламбос, который никак не мог отдышаться.
Толстый торговец равнодушно пощупал образчик.
— Меня это не интересует.
Расстроенное лицо старика, подергивающееся от возбуждения и усталости, выразило бесконечное отчаяние.
— Хорошо, — прошептал он и, улыбаясь жалкой улыбкой, сел на скамью, чтобы хоть немного прийти в себя. — Вы угостите меня чашечкой кофе… за мои труды, господин Петридис?
— А ну проваливай отсюда, мне некогда. В другой раз.
— Хорошо, в другой раз, — покорно согласился Хараламбос.
Снова поклон, и снова он на улице. Что поделаешь! У Петридиса наличные деньги, и он платит за посредничество при выгодной сделке. А старые счеты… ведь тогда Петридис разорвал ему в клочья пиджак и плюнул в лицо, тогда… Но разве в торговых делах существуют старые счеты?
Засунув руки в карманы, Хараламбос сновал по магазинам. Но всюду его ждала неудача, всюду его успели опередить другие. Сегодня несчастливый день, он не выручил ни гроша. Наконец он зашел в кофейню, расположенную в галерее. Посидел там, чтобы убить время…
В полдень, возвращаясь домой, он остановился перед лавкой Толстяка Янниса и стал рассматривать и ощупывать туши, висевшие на крюках. Мясник тотчас вышел к нему.
— Добро пожаловать, добро пожаловать. Заходи, угощу, у меня кое-что припасено в холодильнике, — сказал он.
Никто в квартале не знал фамилии Толстяка Янниса, и сам он, наверно, давно уже ее позабыл. Поэтому он распорядился, чтобы на новой вывеске нарисовали гирлянду цветов, по птице с обеих сторон, а в середине красной краской написали его прозвище. У Толстяка Янниса была круглая, как луна, физиономия, он страдал плоскостопием и колитом.
Отведя Хараламбоса в сторону, он завел разговор о своих матримониальных планах.
— А что говорит Клио? — с волнением спросил он.
— Ах, девушки… Они такие стыдливые и неразумные… Что они понимают в жизни?.. На отцов ложится вся ответственность и заботы. — Хараламбос вздохнул и виновато опустил голову. «Какие огромные башмаки он носит! Какого же, интересно, размера?» — подумал он.
Лунообразная физиономия мясника расплылась от радости.
— Не хочу я, чтобы у тебя были лишние огорчения и хлопоты из-за приданого и всякой чепухи… Я дам тебе денег и распоряжайся ими как знаешь. Вот, бери хоть сейчас! — Он достал из кассы пачку ассигнаций и вручил Хараламбосу.
Старик весь задрожал. Он стал бормотать что-то бессвязное о своей дочке и в конце концов расплакался. Когда они прощались, мясник так крепко пожал ему руку, что чуть не сломал ее.
15
Хараламбос вернулся домой около пяти часов вечера, держа под мышкой радиоприемник.
Он был очень оживлен и повторял без конца, коверкая марку приемника.
— «Тенефулькен», «Тенефулькен»…
— Откуда ты взял деньги? — спросила испуганно Мариго.
Этот вопрос несколько смутил Хараламбоса. Он отошел от жены подальше, поставил приемник на стол и принялся вертеть в руках шнур.
— Где же розетка?.. Давайте включим радио… Что вы на меня уставились? Я купил его, не украл. «Тенефулькен» написано здесь, вот, прочитайте!
— Господи! Чудо какое-то! — Мариго перекрестилась. — Неужели ты заключил выгодную сделку? Да, Хараламбос? Отчего ты молчишь? Скажи мне все откровенно. Нам так нужна хоть капелька радости… — Она вспомнила прежние годы, когда муж любил удивить ее неожиданным подарком или веселой шуткой. — Ах! Сроду ты не был бережливым, — продолжала она. — У нас в доме пусто, а ты швыряешь деньги на приемник. — Вдруг она замолчала, с подозрением поглядев на него.
— Я купил его для Клио. — Хараламбос неловко погладил по щеке старшую дочь и улыбнулся ей. — Видишь, какой красивый «Тенефулькен»!
— «Телефункен»! — поправила его Элени.
— А, все равно! Включи-ка его, дочка. Музыка! Хе-хе, музыка! Знаете, что сказал мне продавец в магазине? «Сударь, вы покупаете счастье для своего дома». А я ему в ответ: «Вы попали в точку, нечто в этом роде и хотел я приобрести». Хе-хе! Разве это не смешно? — Элени нервно теребила пуговицы на своем жакете. — Сейчас мы послушаем радио!
И вдруг с Клио произошло что-то странное. До сих пор она стояла молча, словно ничего ее не касалось, а теперь бросилась внезапно к отцу и крепко обняла его.
— Я никогда не была безжалостной, — прошептала она. — Не была фантазеркой. Я верила в тебя, папа!
— «Тенефулькен»! «Тенефулькен»! — Хараламбос достал из кармана носовой платок и вытер слезы.
«Он притворяется. Боже мой! Он же не умеет плакать», — подумала Мариго. В сердце она почувствовала такую боль, словно в него нож всадили.
— Ты сделал что-то ужасное, Хараламбос, — прошептала она, охваченная мрачным предчувствием.
Радио заиграло так громко, что все заткнули уши…
16
Симос вошел в кабинет господина Маноглу.
Хозяин завода сидел откинувшись в кожаном кресле и вертел в руке нож для разрезания бумаги. Индийская богиня из слоновой кости украшала рукоятку этого ножа. Подперев рукой голову, он печально смотрел на богиню. «Удивительное сходство с лицом Анны, — с волнением подумал он. — Вот такая лежала она в гробу». Он не хотел забывать свою жену, хотя воспоминания о ней причиняли ему боль.
Маноглу поднял голову — его лицо напоминало холодную застывшую маску — и посмотрел на старшего мастера.
— Что тебе надо, Симос? — спросил он.
— Хозяин, сегодня у нас опять что-нибудь стрясется. Они стоят под навесом и совещаются.
— Кто?
— Члены рабочего комитета.
Некоторое время Маноглу прислушивался к однообразному гулу машин, прижимая к щеке рукоятку ножа. Вчерашние события на заводе несколько взволновали его, но он старался рассуждать хладнокровно. В прежнее время его отношения с рабочими представлялись ему чем-то вроде шахматной партии. Он обстоятельно обдумывал каждый ход, план обороны, атаку, старался разгадать маневры противника и нанести ему решительный удар. Но после прихода к власти диктатора Метаксаса шахматная доска за ненадобностью была выброшена на помойку. Сама по себе вчерашняя двухчасовая стачка, по его мнению, не представляла никакой опасности. Но его крайне поразило, что рабочие заперлись в цехах и никого туда не пускают. Узнав об этом, он тотчас вышел во двор, несколько раз постучал своим перстнем в дверь главного здания, назвался, но ему ответили, не открыв засова, что он может повидать членов рабочего комитета. И вот тогда он понял, что старый враг жив, почувствовал себя страшно оскорбленным и, потеряв обычное хладнокровие, побежал звонить по телефону в асфалию…
— Разве их не арестовали? — спросил Маноглу.
— Этих, вчерашних? Пену-то сняли, а курица варится преспокойно в бульоне.
Маноглу так сильно прижал рукоятку ножа к щеке, что на его белой коже выступило красное пятно и не сразу исчезло.
— Послушай, — сказал он. — Работа ни в коем случае не должна прекращаться. Не отходи от людей ни на шаг. Постарайся держать в руках хотя бы несколько цехов.
Старший мастер вышел из кабинета. Иоаннис Маноглу сидел, откинув голову на спинку кресла, и его плоское лицо, удивительно бледное, слегка вздрагивало при каждом вдохе и выдохе. Он сам чувствовал, что сердце у него пошаливает, но избегал думать об этом, хотя одышка, упадок сил часто сами напоминали ему о том, что здоровье его сильно пошатнулось и что скоро ему стукнет шестьдесят.