Машина затормозила в центре деревни, рядом с невзрачным магазинчиком, пассажиры выпрыгнули из кузова, водитель вывалился из кабины.
— Тебе не водителем, попом — акушером работать надо, — Ивлев передал парню, помятую купюру.
— Почему? — удивился тот, набычился, сжал кулаки грудью толкнул Ивлева, — Обидеть хочешь? Или так задираешься.
— Ты не толкайся, — Ивлев отстранил парня рукой, — а то так толкну, мало не покажется!
Парень перевел залитые вином глаза с Ивлева, на Торшина, — Двое на одного, — сосчитал он, — так я один, вас обоих, мозгляков городских уделаю, — и перешел от слов к делу, с развороту от всей пьяной деревенской души, двинул Ивлева. Тот легко сделал перехват, выверт, и парень с заломанной назад рукой захрипел, — Пусти козел! Больно!
Ивлев его отпустил.
— Так почему попом, да еще акушером, мне надо работать, — миролюбиво спросил парень, потирая занемевшую после захвата руку.
— Я пока с тобой ехал через слово то Бога, то маму вспоминал, — засмеялся Ивлев, протянул парню руку, представился, — Дмитрий.
— Коля, — парень пожал протянутую руку, — А силен, ты Дима, драться, где служил, то?
— Погранцом, там и наловчился, — ответил Ивлев.
— А я танкистом! До сих пор на машине как на танке гоняю, — Коля, разгладил купюру, — А вы я смотрю ничего ребята, пошли выпьем за знакомство, я угощаю.
От дешевого суррогатного вина, что стояло в магазине, Ивлев отказался, Торшин помалкивал, Коля предложил к бабке самогонщице сгонять. Подъехали, разлюбезная бабулька вынесла бутыль, собрала закуску, пригласила за стол. Угостились, за знакомство — раз стакан, за дружбу — еще один, за жизнь — третий. Коля осоловел, пошатываясь, вылез из-за стола, подошел к машине, и вольготно развалился в тени отдыхать.
— Вы кто ж такие будете, — поинтересовалась бабуля, — на Колькиных, дружков не похожи, одежа городская у вас, и по виду совсем не пьянь деревенская, на начальство районное тоже непохожи, те сразу в сельсовет идут, да и самогон не сразу пить начинают, с водки, али вина начинают.
— Мы бабушка историки, — объяснился Ивлев, — материалы собираем по истории области. Документы, фотографии для музея. Вот вы нам не подскажите, у кого из старожилов можно об истории вашей деревни, до революции спросить, фотографии посмотреть.
— Стариков, что ли поспрашивать хотите? — бабушка присела за стол, — так только я одна с тех времен и осталась, никак Господь не приберет.
— А фотографии с тех времен остались у вас? — спросил Ивлев, — если есть покажите бабуля. Может мы, что для музея и купим.
— Как не быть есть, — оживилась бабушка, — сейчас принесу, — поднялась из-за стола, медленно прихрамывая, пошла в дом, по пути бормотала, — Ох старость не радость, ревматизм проклятый замучил, видать к перемене погоды, раньше бывалоча птицей летала, а сейчас бреду как инвалид — безногий.
В открытое окошко избы было видно как бабушка, перебирая вещи, ищет альбом. Торшин и Ивлев сидя за столом молчали. Торшин чувствовал как медленно, подкатывает тошнота, от усталости, жары, выпитого самогона, кружилась голова. Торшин сглотнул и, не справившись с рвотным позывом, резко вскочил и, побежал за угол избы.
Когда вернулся, бабушка, разложив на столе старый обтянутый выцветшим бархатом альбом, рассказывала:
— Отец мой молодой мужик еще, — бабушка показала на карточку, где была сфотографирована, группа крестьян, в центре в плотной суконной поддевке, обутый в хромовые сапоги стоял крупный мужчина, — он мне, рассказывал, что когда городской с аппаратом приехал, то купец тутошний, всех кто на него работал и, повелел на карточку снять. Вот батька, мой, — старуха показала пальцем, на стоящего слева молодого парня.
— А как зовут его?
— Кого милый? Отца моего?
— Нет, купца этого.
— Ефимов, он лесом торговал, с дочкой его Дашкой подружками были.
— А сыновья были у него?
— У кого? У отца моего, были, как не быть, были у меня братья, трое было.
— Да нет бабушка, у купца, сыновья были?
— Дай-ка припомнить, — вспоминая, старуха пожевала, бесцветными губами, — были, двое было, старший Антон, шустрый такой мальчонка был, а младший, как звать и не припомню, хворал все.
— А фотографии детей Ефимова, у вас есть?
— Откудова, да зачем они мне? Ты вот сюда милый посмотри, вот свадьба моя, видишь, какая я молодая и красивая была, рядом муж мой, убили его в войну, и братьев моих поубивали, в деревне после войны почитай одни вдовы, и остались, двое мужиков только вернулись, да все израненные, не работники, вот мы бабы одни детей и поднимали.
Фотографии, фотографии смотрят с них люди кто напряженно, кто улыбается, мужчины, женщины, дети. Маленькая история, большой семьи, история страны. Вот этот снят до революции, до первой мировой, как смешно одет, босой, но в картузе. «Отец мой. Убит в германскую, — вздыхает старуха, — мать моя криком кричала. Чем я вас кормить то буду, сиротки мои, по миру пойдем. Не пошли». Косоворотка, домотканые штаны, фуражка блином со звездочкой, напряженно смотрит с карточки, красноармеец. «Это мой дядька, младший брат отца, значит, — поясняет старуха, — убит в войну гражданскую, а других дядьев, что против продотрядов выступили, чекисты расстреляли». Ивлев отвел глаза, а старуха все рассказывала, показывая на фотографии: «Муж с братьями своими, все на фронтах полегли, убили их, значит фашисты, а женам только дети да похоронки остались». Немолодая женщина в окружении молодых мужчин, так похожих на нее упорным взглядом и спокойной улыбкой. «Это мои, — с гордостью, показывает своих детей мать, — одна их подняла, выучила, в люди вывела, сейчас в городе живут, пишут, приезжай мама, да куда я из своего дома поеду, я хозяйкой привыкла быть, а там жены у сыновей, чего я чужую жизнь заедать буду, а внуки каждое лето приезжают».
— Бабушка, а про Ефимова, кто еще знать может? — поинтересовался Ивлев.
— А зачем он вам? — насторожилась старуха, — ну был купец, да сплыл, сколько лет уж прошло. Не знаю, я ничего, — твердо закончила она.
— Да вы бабушка не бойтесь, — стал вдохновенно фантазировать Торшин, — Ефимов, что у вас тут жил, старший брат деда моего, вот я как сюда в командировку поехал, так и подумал, может из родственников кого встречу, интересно как у них судьба сложилась.
— Ну, надо же, интересно ему, — старушка развела руками, потом поджала губы и усмехнулась, — тому черт не нужен, кто его за плечами носит, — почти дословно процитировала она Гоголя, — вон твой родственник в тени отдыхает, — и показала на пьяного в умат, шофера.
— Он что Ефимов? — удивился Торшин.
— Ефимов не Ефимов, а твой родич точно, — рассмеялась старушка, — Купец то, хоть и женатый был, и дети у него, а большой ходок по бабам был. Колькина бабка, еще до войны первой, загуляла с ним, муж то ее, на заработки уехал, а купец подъехал, видали люди как он к ней хаживал, мужа нет, а брюхо растет. Муж приехал, люди добрые ему все и рассказали, да он и сам видел, что живот у жены не от ветра надуло. Поучил он ее как положено, да снова в город уехал, а там и пропал, в деревню больше не вернулся. Матрена родила мальчонку, да к родителям в соседнюю деревню уехала, только от позора не уедешь, все знали, что мальчонка приблудный. Вот этот мальчонка и есть Колькин отец, твой братец значит. Вот у него про Ефимова и спроси, куды он и семья его делись. Ладно, заболталась я с вами, а дела стоят, ну что из альбома брать будете?
Ивлев купил фотографию, где группой были изображены купец Ефимов и его работники, пообещал, старушке переснять и вернуть. Торшин расплатился за угощенье.
Подошли к грузовику. Пьяного Кольку взяли под белые руки и, закинули в кузов, тот захрипел, не открывая глаза, заерзал, поудобнее устраиваясь на досках кузова и, снова безмятежно захрапел. Торшин сел рядом с ним. Ивлев устроился в кабине, сел за руль, газанул, и покатили. Покатили к Кольке домой, в соседнюю деревню, адрес им старушка сказала. У речки остановились. Искупались сами, привели в чувство Кольку.
— Жена! Гостей принимай, — закричал из кузова Колька, когда машина остановилась у его дома.
— Сейчас! — молодая женщина вышла из дома, — Только матери твоей скажу, что ты сам пьяный и собутыльников домой тащишь. Мама идите сюда, Коленька с друзьями приехал! — позвала она.
— Ой, — съежился Колька, — ребята лучше поехали отсюда, — предложил он Ивлеву и Торшину.
Сбежать не успели.
— Ирод! — пожилая мощного сложения женщина вышла на крыльцо, — Вечер еще не наступил, а ты уже готовый, — густым басом закричала она. Торшин содрогнулся. Колька уменьшился ростом. Ивлев не стал выходить из кабины. — Господи! Долго он над нами издеваться будет? — обратилась к небесам женщина с вопросом. И вероятно, получив только ей слышный ответ, подбежала к машине, протянула руки к кузову и мощным борцовским движением, сгребла Кольку, Торшин и ахнуть не успел, как тот оказался на земле. Скрутила сыночка, потащила к дому. Обернулась к оставшимся, приказала, — марш отсюда, и чтобы духа тут вашего не было. Пьяницы!
