— Плющ?
— Что? Ах да, плющ. Ну правильно, я всю себя с ним связала. У меня не было какого-то…. Отдельного от него значения. Кем я была до него?
— Кстати, кем ты была до него?
— Неужели ты еще не выяснил? Аркашон — город маленький…
— Нет, не выяснил. Как-то в голову не пришло. Я все больше про него выяснял. Ты же меня его попросила сыграть, а не тебя. Кем же ты была?
— Да никем не была. Восемнадцатилетней студенткой философского факультета.
— Философского?!
— А чего тут удивительного? Что мне, по-твоему, извилин не достает?
— Нет, то есть да, достает, но… Ты совсем другая. Я бы сказал, неотвлеченная. А там все абстракции, эйдосы…
— В том и дело, что абстракции там все немудреные. Вот, ты про эйдос говоришь. У него есть воплощение — вещь. Платону казалось, что вещь по сравнению с эйдосом деградирует. Эйдос — хорошо, самое оно, а вещь — уже так себе, халтурная копия. А Аристотель, наоборот, считал, что вещь к эйдосу тянется и имеет шанс возвыситься, если будет правильно себя вести или если мы ее будем правильно осмыслять. И вся разница. Смешно, что на самом деле и это Аристотелю было по фиг. Задача иначе формулировалась: выступить в пику Платону.
— А ты считаешь, вещь деградирует? Или она еще имеет шанс?
— Да какая разница! Важно, что проблема тупая: или деградирует, или нет. Минус или плюс. Даже безразлично, есть ли эти эйдосы вообще… Или раньше были, а теперь нет. Отчаялись в деградирующих вещах и замкнулись сами на себе.
— Постой, но там же миллионы всяких школ и систем…
— Так это нюансы. Какой дорогой идти к минусу или плюсу. А нюансы — это уже просто физиология. Точнее, психосоматика. В каком порядке слова поставить, какие категории неожиданно местами поменять… в самый ответственный момент. С какой интонацией говорить, с какой фишкой в историю попасть. Кант вот гулял все время… Во что одеться… Если я в мини-юбке доказываю, что вещь деградирует, — это одно, а если в брючном костюме — совсем другое.
— Я тебя не видел в мини.
— Увидишь еще.
— Извини, но это уже как-то все… Профанация. Причем тут мини?
— Хорошо, пример. С чем попал в историю философии Альтюссер?
— С чем же?
— Ты слыхал такую фамилию — Альтюссер?
— Слыхал.
— Читал?
— Что я, совсем, что ли?
— А что ты про него знаешь?
— Вроде пижон был известный…
— Браво! Альтюссер ввел в моду мужской шейный платок. Все!
— М-м… И как же тебе с такими взглядами жилось на философском факультете? Где, кстати, ты училась?
— В Бордо. Я вообще из Бордо. Жилось… Ну, я хорошо училась, книжки мне читать нравилось. Как там автор какую концепцию анализирует — интересно. Но саму особо философствовать не тянуло.
— М-м…
— А потом он приехал. Еще не хозяин, а от Семьи. Представлял программу помощи нашему факультету… От студентов я ему вручала цветы.
— Как самая красивая?
— Нет, как самая умная.
— И решила, значит, заодно с цветами вручить и все остальное?
— Примерно. Смотрю на него и думаю: какой, к чертям собачьим, эйдос! Вот мужчина — это да. Эйдос. Хочу быть его вещью.
— И постепенно вещь начинает оплетать эйдоса плющом своих эмоций, прибирать к рукам…
— Ну что значит прибирать к рукам, — она поморщилась и закурила мои «Лаки-Страйк Лайтс». — Понимаешь, я вот встаю утром, чищу зубы, говорю со слугами, и я это все делаю… Нельзя сказать, что для него, но как бы в связи с ним. Если бы не он, я бы как-то иначе все это делала. Одеяло бы иначе по утрам откидывала…
— Позволь-позволь… — я тоже закурил, подошел к бару, налил себе текилы, жестом предложил ей, она отказалась. — Но так с любым человеком… Ты под другого так или иначе подстраиваешься, встаешь с той или иной стороны постели, зубную щетку выбираешь такую, чтобы его не раздражала… У меня была девушка, которая ненавидела синий цвет…
Проходя мимо столика с компьютером, я споткнулся и шлепнул рукой по клавиатуре. Машина загудела, спящая заставка сменилась рисунком десктопа: Алька с сосиской. Это Альку раздражает синий цвет.
— А я с другими не жила, — заявляет Женщина-с-большими-ногами. — Понимаешь, у меня было ощущение, что я нахожусь внутри его жизни. Вот есть его жизнь. Что-то вроде корабля. И он меня туда взял. Или я сама попросилась — неважно. Корабль — его. Допустим, я сплю с внешним мужчиной. И это значит прежде всего, что я изменяю Ему. А внешний мужчина при этом — дело десятое.
Это я понимаю. Очень просто понимается, если сравнить с Алькой. Алька спит с «человеком» — так это то и значит, что она спит с этим человеком. Это никак не связано с другими людьми. Их нет в этот момент. Вот сейчас, в ее новом романе, меня нет ни грамма. А Идеальный Самец в жизни Заказчицы присутствовал каждое мгновение. И она точно также — причем, боюсь, еще и назойливо — ежесекундно присутствовала в жизни Самца.
Взгляд Заказчицы упал на компьютер, и тело ее стало на мгновение чуть меньше: совсем на мгновение, совсем чуть, но Женщина сжалась — так на агрессию реагируют.
— Ты ведь могла чем-то и сама заняться, — заметил я. — Ну, про философию я понял, тебе не хотелось, но, например, фитнесс-центр открыть… Или, там, цветочный магазин…
— Ага, скажи еще — похоронное бюро. Я не хотела. Я считала, что дом, сад, хозяйство, картинки на стенках, его костюм, его развлечения — серьезная сфера приложения сил. Это ведь не менее важно, чем деньги заработать, согласен?
— Согласен.
— А ему было все равно. Дом был его вещью, и я была его вещью, и одна вещь поддерживала в порядке другую. А как же еще могут вести себя вещи… на его корабле?
— Угу.
На самом деле «угу» никакого не было, но я устал от разговора. Давно я не слышал столько слов подряд. Я курил и чувствовал, что проиграл. Она убрала меня без больших усилий. Я начал с наезда — «а чего он глаза прячет?». Расправил плечи, как на кадре с лопатой. Задал такой принципиальный тон: дескать, прожект у нас серьезный и говорить мы будем по существу. Держись, дескать, Женщина-кенгуру. А Женщина-кенгуру отвечала спокойно, естественно и терпеливо. Словно и не заметила форсированности моего тона. Атака растаяла в виду полной индифферентности мишени. Лишь на секунду сбилась с ритма, увидав в компьютере соперницу, но сразу взяла себя в руки.
В результате разговор вновь полностью принадлежал Ученице Фей. Мне казалось, я ее расспрашиваю, а на самом деле она кормила меня теми словами, какими хотела кормить. Мои реплики по ходу становились все короче и дежурнее. Осанка — сутулее. Я даже не сказал ей о ночном происшествии. Искал-искал момент, а потом понял, что уже упустил. Еще у меня была домашняя заготовка — редкий кадр, на котором мяч затмевает солнце, — но и ею я не нашел случая воспользоваться.
На пленке * 1 мяч у них почему-то сдувается: сразу после того, как затмил солнце. Вот и я так сдулся.
— Кстати, какие у нас вообще расклады? — спрашиваю я, чтобы хоть что-нибудь спросить. — Ты со мной в роли Мужа, в смысле с Ним в моем обличье, давно живешь? Или наш роман только начинается?
И зачем я начал с извиняющегося словца «кстати»! Идеальный Самец обошелся бы и без «кстати» и без «вообще».
— И то, и другое, — ответила она, задумавшись на небольшую секунду.
— И то, и другое? — тупо переспросил я. — Это как?
— А вот так… Приподними-ка задницу, пожалуйста.
Смысла просьбы я не понял. Она хочет сесть в кресло? Нет, хочет, чтобы я просто немного приподнял задницу, оставив голову и ноги как есть. Я подчинился. Она молниеносно расстегнула мне ремень и зиппер, стянула брюки и трусы до колен, сама встала на колени и начала неспешно, со вкусом сосать член. Он был совсем мягкий, и поначалу, когда она перекатывала-перебрасывала его языком и губами, как тряпичного болванчика, я поймал себя на странной злорадной мысли: а вот ничего у тебя и не выйдет. Но Фея, взяв меня рукой снизу за яйца, работала уверенно и умело, иногда поднимая на меня смеющиеся — зеленые с синими звездочками смешков — глаза и даже улыбаясь. Насколько при такой занятости рта можно улыбаться. Дело быстро пошло на лад, и я уже «приподнимал задницу» почем зря и взял ее руками за голову, запустил руки в мягкие русые волосы, но незадолго до извержения вдруг обмяк, сраженный мыслью: она еще и так меня сделала. Вещью на своем корабле.
Я отстранил Женщину-с-большими-ногами, вытащил член и сказал: «Извини. Не надо». «Почему?» — спросила она с веселым удивлением. «Я не готов», — сказал я вопреки очевидности. «Я, понимаешь, еще не совсем вошел в роль», — пришпорил я ахинею. «Завтра», — сказал я. «Ну, завтра так завтра, — усмехнулась Заказчица. — Тогда пошли обедать. Я, как ты понял, голодна».
Возбужденный своей стойкостью, я в кураже потребовал к обеду водки. Погорячился: как русские ее пьют и нахваливают — вновь осталось для меня экзистенциальной, как сказала бы Фея, тайной. Хозяйка беззаботно болтала о пробке на автобане и о том, что на Европу откуда-то издалека движется свирепый ураган, который может рассеяться над океаном, а может и не рассеяться и вдарить в том числе по Аркашону. Меня же водка, которой я, как всегда, поперхнулся, вернула в мрачное настроение. Я вспомнил о Мужских Шагах. Они ведь были, были, эти шаги! И сердце вращалось в сведенном теле, и горло ждало клинка. В это трудно поверить сейчас. На другой стороне стола, на заднем плане роскошная Женщина-кенгуру деловито мажет хлеб сырной пастой. На переднем плане, прямо под носом, расплывчато наклоняется над моей тарелкой черпак с луковым супом. Я закрываю один глаз. Женщина ушла из фокуса, расплылась, зато черпак и рука слуги стали отчетливы, как прямой удар в челюсть.
