Вот и сейчас — дан отбой до утра.
После нашего сообщения о почти стопроцентной непричастности «кавказа», начальники сходили к заму и тот постановил сосредоточить действия на розыске: мальчика и девицы.
Замечательно — мне не нужно отпрашиваться и даже сообщать, что иду в «Арагви» на встречу с генералом.
Лешка корит, что оставляю его в неведении.
И угрожает подать раппорт о переводе в провинцию.
Мой полет продолжается.
По Петровке к центру.
Мимо, слева от меня, сохранившиеся, XVI века, красные кирпичи Высокопетровского монастыря — там внутри огромный, фантастический для нашего времени комплекс — пол московской истории там…
Петровский переулок… с филиалом Художественного театра, где играли все наши «великие»…
Большая Дмитровка — театр К. Станиславского и Вл. Немировича-Данченко с превосходной балетной труппой, где сейчас сияет звезда Чернобровкиной…
Столешников… мне направо и чуть вверх…
Вон, «Арагви».
Тут уж совсем неловко в ментовской форме, но что поделать.
Однако меня ведут за красивые перегородки в какой-то вроде бы кабинет…
И здесь уже генерал.
— А я, Дмитрий, в этом, именно, доме квартиру недавно купил.
Этот — среди пяти-шести самых дорогих квартирных домов Москвы, а к началу 2000-х цены здесь вырастут в десять раз.
Сколько же в Москве денег?..
На столе коньяк, бутылка вина, сок в графине, закуски… — всё очень дорогое, даже не всё мне понятное.
Генерал уже начал, а по лицу — начал еще вчера.
Наливает мне, не спрашивая, коньяк.
— Выпейте, это очень хороший, — кладет что-то закусочное на тарелку.
Вижу измученное лицо, и я тороплюсь начать с главного:
— Всё совсем не так плохо! Только немножко непросто…
— Мальчик?!
— Он точно жив! Сто процентов, только…
Оказывается, свет может вспыхнуть внутри человека.
— Фу-у, Дима, дайте передохнуть…
И слабая, совсем, рука поднимает навстречу мне рюмку.
Сначала я рассказываю сбивчиво.
…
А теперь уже спокойно досказываю.
…
— Подождите, Дима, просто кинуть меня на деньги? И для этого… — рука поднятая просит меня остановиться: — две дочери у меня, одна почти взрослая, и мальчик, господи… я чуть тогда от счастья не умер… и он не мой?
— Зато он жив.
Во фразе моей, от бессилия, не смысловая, а даже грамматическая нелепость.
Мы снова пьем «Ахтамар» — черный почти, и с таким переливчатым вкусовым и душистым букетом, что не дает почувствовать градусы.
— Но как… двести тысяч… у нее больше было, и дом…
«Глаза сухие от слез» — понимаю теперь, что это значит: слезы ушли внутрь.
— Вы сами с ней, Дима… нет, мстить я не буду, но говорить с ней… нет, казнь мне такая… за всю жизнь она мне…
Всегда наступает завтра, то есть — пока мы живем.
А я сейчас живу почти что в раю — слушаю от всех, и самого полковника, поздравления.
Повторяю детали — «как я допер».
Хотя вчера получил огромный втык от отца и от брата.
«Ду-рак, Димка!» и: «Ну как ты мог? Мы же тебя потом из зоны не вытащим. Я с самого начала тебе говорил…», и снова: «А я тебе, дурак, раньше еще говорил…» — минут пятнадцать мочили.
Но вы попробуйте, попробуйте не взять у такого, как тот генерал!
Пачка скользнула в карман при расставании: «Дима, вы от страшных мучений меня избавили. Не обижайте! Ни себе, так другим деньгами поможете».
Отчитался дома за десять тысяч долларов.
И понеслось!
Зато теперь я в шоколаде.
— Сначала женский голос, позвонивший «кавказцам» по телефону, подозрения вызвал. Почему не мужской — раз там преступная группа, мужика не нашлось?.. Тем более, всем известно: Кавказ в денежных делах женщин совсем не любит.
Полковник взглянул на Михалыча, и оба одобрительно покивали мне головой.
— Ну ладно — мелочь. А тут Лешин текст, вчера еще, когда он с Рублевки вернулся: она, мать ребенка сказала: «в Германии работала в нашей школе, учительницей русского языка и литературы». Нормально?.. Учительница русского языка — да они над каждым ударением дрожат! А та, вдруг, берет хохлушку, которая «г-ы, дивлюсь, поглядаю», чтобы ребенку речь на всю жизнь испортила?
И трое все загалдели про русских своих учителей, да как они над каждым словом, да Пушкин… а полковник всё подытожил:
— Ты, Митя, наш Шерлок Холмс!
— И что собака вдруг потеряла след на территории у кавказцев…
— Да мазанули они его рубахой по тем воротам! — поддержал Леша.
— Ты б, Алексей, там сразу сообразил, — поправил его, с ехидцей, Михалыч.
А я победно закончил:
— Спрашиваю генерала: «Беременность она объявила на ранней стадии, так?» — «Так». — «Мальчика, после родов, зарегистрировала под вашей фамилией?» — «Да, так договаривались». — «А рожать домой уехала, куда?» — «В Дубровно — под Витебском, там и родня ее». — «Вот именно! Не гражданская ваша жена, а девица — мать этого ребенка, родственница ее какая-нибудь. Не было рожденного мальчика в Дубровно с такими именем-фамилией в указанный день. Проверяйте!»
— У него сам министр обороны Белоруссии друг-однокашник, — сообщил, уважительно, Моков.
— Вот он сразу ему и звонил. А через двадцать минут по архивам всё подняли — нету!
— Ну а как ты с этой бабой потом? — спросил, хотя уже знал ответ, Михалыч.
— Говорю по телефону…
— А генерал рядом стоит?
— Да. «Не затруднит ли вас написать заявление на имя полковника Мокова о том, что мальчик нашелся». Добавляю: «Так как обстоятельства его местонахождения в Дубровно нам хорошо известны». — Молчит. — «А осложнений в связи с деньгами или как-то еще не будет». — И слышу на другом конце короткое: — «Хорошо».
…
Моков схватывает со стола листок — то самое заявление, трясет им:
— Да, Митя, ты у нас Шерлок Холмс. Я уже думал, сожрет меня замминистра — сука такая, эх, давайте по рюмке, ребята!
* * *
Теперь немного еще об истории и другом уголовном деле.
О России, как уже говорили, много думается вдали от России — что «большое видится на расстоянии». Но не возникает ли сходное требование для правильного видения во времени?
Разумеется, не всякое прошлое является чем-то живым, «метаболичным» для новых дней, многое превращается в окаменелость. Кроме того, некоторые, и даже очень значительные события истории, не случись они в своё время, случились бы позже, и через какое-то количество лет ситуация не отличалась бы от предыдущего варианта. В математике подобное описывается так называемой Теорией устойчивости; а на совсем простом примере объясним так: никто не выводит спутники на орбиты с точностью до сантиметров, всё имеет свой плюс-минус — в этих пределах аппарат прекрасно выполнит свою задачу: состыкуется, проведет нужные наблюдения, еще что-нибудь; а вот за пределами допустимости случится в той или иной степени скверное.
Так же и с историей.
Особенно с нашей: «хотели как лучше, а получилось как всегда».
Замечательная фраза безграмотного Черномырдина говорит очень о многом, и прежде всего о том, что мы «всегда» не знаем свой, на данный момент, плюс-минус, проще — не знаем, за какую черту нельзя заступать. А не знаем, потому что не знаем истории, просто выбираем из нее приятные для себя куски; но приятное балует, а не учит.
И учиться надо вовремя, а не когда в руководящем кресле сидишь.
Вот наш великий президент… что значит какой?
Который сейчас и всегда.
А потом сыну передаст — не зря же он гимнасток бомбил.
Вот этот милчеловек сообщил как-то, что слушает лекции Ключевского в транспорте при движении на работу.
Очень любопытно: потому что пятитомник Ключевского издавался в далекие советские времена, был доступен даже будущим президентам, а сам этот историк занимался более всего правовыми вопросами на Руси; и если мой приятель-математик хорошо знает Ключевского со студенческих лет, то юристу не поздновато ли знакомиться с ним к шестидесяти почти годам?
Однако тут снова Тютчев: у нас «особенная стать, аршином общим не измерить…» — правильно, никто тут в Европе аршином и не меряет, и получается прямо по Чаадаеву: мы вообще в других исторических измерениях существуем. Только вряд ли этому стоит радоваться.
Наверное, у читателя уже зреет вопрос — к чему вся эта преамбула?
Ответ простой: первым читателем является сам писатель — кажется, еще Лев Толстой сказал. И вывод отсюда естественный: писатель пишет то, что важно и интересно ему, а не какому-то «дяде». А дядя, уже по своей воле, решает — читать ему или не читать.
Про одну московскую «уголовку» писать мне совсем не интересно, хотя про отдельные случаи очень стоит рассказывать. Писатель, как первый читатель, старается, прежде всего, в чем-то важном для себя самого разобраться. Если оно не важно другим, ну и не надо.
