Устав с дороги, жена с дочерью остались в гостинице. Я тоже устал, но можно ли оставаться в четырех стенах, когда вокруг тебя — Париж. Я вышел якобы лишь поразмяться. Думал сначала направиться в Латинский квартал, к местам, связанным с моими детскими воспоминаниями. Я не сомневался, что, стоит мне вновь оказаться в Париже, я первым делом обойду эти места. Однако теперь, уже оказавшись здесь, я почувствовал, что меня влечет не прошлое, а настоящее. И чтобы получить о нем какое-то представление, перешел по мосту Альма на другой берег и зашагал к Елисейским полям.
Пройдя от Триумфальной арки до Рон Пуан, я свернул к Матиньон, потом по Фобур Сент-Оноре вышел к церкви Мадлены, миновал Оперу и двинулся по Большим бульварам. Бульвары вывели меня к улице Себастополь, улица Себастополь — на улицу Риволи, оттуда — на площадь Согласия, потом опять на другой берег Сены, и я повернул по Кэ д'Орсе к гостинице, еле передвигая ноги от усталости.
Уже давно смерклось, я не знал толком, где нахожусь, лишь приблизительно догадываясь, в каком направлении надо идти. В голове от впечатлений этого изнурительного, пятнадцатикилометрового маршрута был полный сумбур, я только понимал, что впечатления этого дня существенно отличаются от моих детских воспоминаний.
Однако я приехал сюда не для впечатлений и воспоминаний и уже на следующее утро приступил к моим служебным обязанностям. А вокруг простирался Париж, по-прежнему незнакомый и неисследованный, и усердие начинающего дипломата постоянно боролось во мне с любознательностью приезжего. Чтобы положить конец этой междоусобице, мне пришлось соответственно поделить свои часы и Дни. Я приходил в посольство как можно раньше, чтобы до обеда покончить с текущей работой, а во второй половине дня обходил музеи или знакомился с кафе и редакциями. Но как ни постыдно это для дипломата — больше всего я любил просто бродить по улицам, бродить и три и четыре часа до самого вечера, а иногда и вечером тоже, отыскивать самые глухие, отдаленные уголки, украдкой разглядывать прохожих и, конечно, глазеть на витрины.
Что касается витрин, дольше всего мой взгляд задерживался на книгах — не столько на романах и дорогих альбомах с репродукциями, сколько на тех изданиях, которые я видел впервые, — редких, роскошных изданиях, так называемых «Эдисьон де люкс». Они печатались тиражом в несколько сот, а порой лишь несколько десятков пронумерованных экземпляров, набирались великолепными шрифтами, на дорогой бумаге — таких названий я никогда раньше и не слышал: Верже Лафума, Пюр шифон дю Лана, Велен дю Рив, Белен д'Арш, Жапон эмпериал, Альфа Лафума и множество других. Но больше всего приковывали мой взгляд иллюстрации — оригинальные гравюры, офорты, сухая игла, гравюры на дереве, литографии или рисунки, раскрашенные от руки. Тексты в этих изданиях принадлежали сплошь знаменитостям — и классикам и современникам, но для меня они отступали на второй план, в чем и проявлялась одна из типических черт коллекционерства: роскошно изданную книгу приобретают не для того, чтобы ее прочесть, а для того, чтобы ее рассматривать. Ведь тот же текст ты можешь получить и в каком-нибудь карманном издании, в сто раз дешевле.
Самые дорогие издания обычно не были переплетены и даже не сброшюрованы, а продавались отдельными тетрадками, в коробках-футлярах. Крупный коллекционер предпочитает хранить книгу в таком виде или заказать переплет по своему вкусу. Встречалось, правда, и множество уже переплетенных книг — те, что вернулись назад в магазин из частных коллекций, и переплеты их были так прекрасны, что у меня щемило сердце. Переплеты были из шагреневой или даже еще более дорогой кожи — сафьяна, строгих черных, темно-вишневых или синих цветов либо пышных, интенсивных — изумрудно-зеленые, лимонно-желтые, розовые, лиловые.
Я рос и вырос в окружении книг, но такого великолепия никогда раньше не видел. Отец любил дорогие издания, но средства позволяли ему выписывать только те, что были необходимы для работы. Да и во всей Софии мне ни разу не случалось набрести на библиофильские редкости, потому что болгарские толстосумы выписывали из Западной Европы преимущественно автомобили и косметику.
На роскошных изданиях, выставленных в витринах, как и вообще на всех роскошных товарах в Париже, цены обозначены не были, поскольку цифра может лишь отпугнуть случайного покупателя и поскольку предполагается, что истинный ценитель за ценой не постоит. Прошло несколько дней, прежде чем я решился перешагнуть порог одного из таких магазинов, специализировавшихся на продаже редких, нумерованных изданий.
Магазин находился на улице Сены. Дело было днем, он, видимо, только что открылся. Хозяин разбирал за небольшим столом почту. В помещении никого, кроме нас, не было.
— Можно посмотреть ваши книги? — спросил я.
Хозяин поднял голову, недоуменно взглянул на меня.
Впоследствии я понял, что так спрашивать не принято. Следует сказать: «Можно бросить взгляд?» Люди не любят, когда роются в их товаре. А дорогие книги и вовсе не тот товар, в котором можно рыться.
Я повторил вопрос, и хозяин, поколебавшись, указал на застекленные полки:
— Смотрите.
Полки тянулись вдоль трех стен просторного, светлого помещения. Я подошел к одной из них, сдвинул стекло и робко взял в руки книгу в тяжелом малиновом переплете из глянцевитого сафьяна с золотым тиснением.
Сначала хозяин краем глаза наблюдал за мной, но, удостоверившись в том, что я осторожно, даже благоговейно обращаюсь с книгами, перестал обращать на меня внимание и весь ушел в свою корреспонденцию. Обращаться так с книгами меня приучил отец — раскрывать не больше, чем на девяносто градусов, за страницы не хвататься, а лишь слегка придерживать за краешек.
Если не ошибаюсь, я провел там часа два и за это время прошелся по всем школам французской иллюстрации от сецессиона Тулуз-Лотрека до абстракционизма, от аскетического геометризма Луи Жу до откровенной эротики Бертоме Сент-Андре и от натурализма Лобель-Риша до сюрреалистических кошмаров Сальватора Дали.
— Цены помечены на последней странице, — объяснил хозяин.
Цены действительно были аккуратно проставлены карандашом на последней странице — уместная предосторожность, чтобы я не остановил свой выбор на издании, стоимость которого равняется стоимости «мерседеса». Многие тома на этих полках были и в самом деле фантастически дороги, и я не без грусти отмечал про себя издания, иллюстрированные Боннаром или Пикассо, которыми мне никогда не владеть, потому что и впрямь легче купить машину, чем такую книгу.
Но вместе с тем я уяснил и другую деталь, которая лила воду на мою мельницу: цены не всегда соответствовали художественным достоинствам изданий. Это ведь рынок, а рынок всегда руководствуется модой и вкусами клиентуры. Меня потрясло, что альбом с тривиально-похотливыми обнаженными телами Шимо стоил столько же, сколько книга, иллюстрированная великолепными офортами Жоржа Руо, а виртуозные, но пустенькие гравюры Марселя Вертеса ценились дороже, чем томик с графикой Жюля Паскена.
Методично осмотрев все выставленные на полках сокровища, я отобрал прекрасную книгу с гравюрами по дереву Мазереля — я любил Мазереля, а цена более или менее соответствовала моим возможностям.
— Замечательный художник, — заметил хозяин, тщательно заворачивая покупку.
— Но, судя по всему, на него нет спроса…
— О, не надо преувеличивать, — возразил он. — Спрос есть, но не такой, конечно, как между двумя войнами. Что вы хотите? В Париже чересчур много художников, чтобы одни и те же имена всегда занимали центральное место в витрине.
То был софизм, но к чему затевать спор? Мы попрощались, я сказал «до свиданья», он ответил «до скорой встречи» и оказался прав, потому что не прошло и недели, как я снова переступил порог его магазина.
За какие-нибудь два-три месяца я стал если не своим человеком, то, во всяком случае, добрым знакомым почти всех торговцев дорогими изданиями во всех районах города. Владельцы магазинов позволяли мне часами рыться на полках, и только одна дама из Фобур Сент-Оноре не проявила достаточного понимания этой моей страсти. Она была не владелицей, а супругой владельца, но ежедневно замещала его в те часы, когда он обходил в поисках товара богатые дома и аукционы. Магазин их состоял из двух просторных, соединенных порталом помещений, немного мрачных, но набитых до потолка истинными библиофильскими сокровищами.
— Можно бросить взгляд на книги? — спросил я, впервые очутившись в этом святилище.
— А что вас интересует? — в свою очередь спросила дама.
Мы стояли друг против друга, я — у порога магазина, она — у порога критического возраста, и торопливо изучали друг друга.
— Да так, специально — ничего… — ответил я.
— Но все же?
