Рейтинговые книги
Читем онлайн Странное это ремесло - Богомил Райнов

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 12 ... 69

— Сколько стоят? — поинтересовался Гошо, не в силах отвести от марок глаз.

— Им нет цены, — небрежно ответил я.

И с ходу включил свою необузданную фантазию:

— Этими марками пользуется только царская почта. Золотые наклеивают на письма шаха, серебряные — шахини.

Раньше марки излучали свет, придворное же их назначение усилило свет до ослепительного сверкания.

— Ладно, говори, сколько ты за них хочешь? — не отступался Гошо.

А поскольку я упрямился, уверяя, что ничего не хочу, он сам предложил отдать мне в обмен всю свою коллекцию болгарских марок. Сделка была выгодная, но я продолжал упрямиться, и Гошо добавил к предложенной цене еще и свои никелированные коньки. Сделка стала еще заманчивей, но я упрямился все больше, пока он не выложил на чашу весов одно за другим все свои богатства. Только тогда — да и то с видом человека, который идет на тяжелые убытки из родственных чувств, — я сдался и вручил счастливцу персидские диковины.

Через несколько дней выяснилось, что счастливец тоже быстро насытился золотыми и серебряными марками. Решив расстаться с ними за несколько сотенных бумажек, он зашел в ближайший филателистический магазин, где и узнал истинную цену своих трофеев. После чего события разворачивались отнюдь не в мою пользу.

Но это уже иная история.

Если не ошибаюсь, после марок явилось упоминавшееся выше собрание репродукций. А затем я неожиданно утратил интерес к коллекционерству, да так, что стал забегать к антиквару, дяде Антону, уже в качестве не покупателя, а продавца и перетаскал к нему одну за другой, пряча их под плащом, все свои самые лучшие книги. И одна за другой они трансформировались в дружеские пирушки в трактире и свидания с подружкой в кондитерских.

Всего хуже было то, что большая часть этих книг принадлежала не мне — вернее, перешла ко мне из отцовской библиотеки. А Старик частенько заходил в мою комнату, и беглого взгляда было достаточно, чтобы заметить следы опустошения на книжных полках, но он притворялся, будто ничего не видит.

Лишь однажды, обнаружив, что я продал двухтомную энциклопедию по искусству, он все же не вытерпел:

— Откуда в тебе эта цыганская черта, не понимаю! Продать книгу!.. Не что-нибудь, а книгу!.. Ни я, ни твоя покойная мать никогда бы не пошли на такое.

Но и я тоже не вытерпел. Накануне меня вызывали к Гешеву, в управление общественной безопасности, и хотя в конце концов выпустили, но угрозы Гешева были мрачны и недвусмысленны, я жил — как и большинство моих друзей — в атмосфере военного психоза, охваченный предчувствием близкой опасности, в общем, плясал на дрейфующей льдине, как тогда говорили, перефразируя название одной пьесы.

— Книга или что другое — какая разница? — строптиво возразил я отцу.

— Ты не видишь разницы между хорошей книгой и любой другой вещью? — отец насупил брови.

— Если книга прочитана, она становится такой же вещью, как и все другое, — выпалил я первое, что пришло в голову.

— Это вовсе не так, и ты отлично это знаешь. Должен знать, если решил стать писателем, — спокойно заметил отец.

Он помолчал, словно давая мне время для ответа, но я тоже молчал, только проводил его взглядом до двери, думая о том, что он не способен понять меня, понять наше стремление жить и растрачивать себя, пока мы живы, жить и плясать на дрейфующей льдине. Он был не из тех, кто может постичь такое. Он принадлежал к категории людей, которые упорно идут своим путем даже перед лицом катастрофы, для которых плясать на льдине — не романтика, а малодушие. Конечно, правда была на его стороне, но мне потребовалось время, чтобы это уразуметь.

Удивительней всего, что, когда я после женитьбы переехал на другую квартиру и, набравшись нахальства, попросил у отца кое-какие труды по искусству, он — будто ничего никогда не происходило — разрешил увезти самые ценные свои книги, часть которых, быть может, еще требовалась ему для работы. Книги были единственным его достоянием, но он только махнул рукой и сказал: «Забирай». Ему была абсолютно чужда психология коллекционера, а уж тем более собственника.

Через несколько месяцев после этого, 10 января, во время ночной бомбежки на дом, где я поселился, упала бомба. Полздания взлетело на воздух, вторая половина почти полностью сгорела вместе с моими книгами, за исключением примерно сотни томов, которые были унесены воздушной волной на соседние улицы. С каким-то чувством вины подбирая раскиданные по снегу альбомы, не для себя — для отца, я вдруг ощутил, что и эти альбомы, и несколько тысяч других, погибших в огне, мне совершенно безразличны, что война лишила меня всякой привязанности даже к тому, что я больше всего любил, — к книге.

Лишь после 1944 года мне удалось постепенно восстановить свою библиотеку. Она была довольно богата, неплохо подобрана, но собирал я ее для работы, без малейшей тени коллекционерской страсти. И только позже, гораздо позже, когда я оказался в Париже, эта страсть по-настоящему завладела мной.

Бывает, на исходе ночи, когда населенный чудовищами полумрак кошмара уже позади, я вдруг вижу во сне свет. Он вливается в окно купе — я еду в поезде, дорога подходит к концу, в окно виднеются дома незнакомого мне города.

Не знаю, движется ли поезд по мосту, по высокой насыпи или просто плывет в воздухе, но я вижу с птичьего полета и в то же время совсем вблизи широкие проспекты, обсаженные деревьями, по-утреннему синюю листву, старинные барочные дома, белые-белые, какими они могут быть лишь во сне на исходе ночи, вижу синие купола, а ниже — белые балюстрады балконов и синие окна, в которых отражается небо, а еще ниже — большие синие витрины магазинов.

А поезд продолжает идти легко и неспешно, вдали уже синеет море, а на нем белые корабли, как и полагается для пейзажа, который весь сине-белый, и я думаю о том, что, вероятно, мы уже подъезжаем, ведь вокзал всегда рядом с гаванью, и ощущаю тот нетерпеливый трепет и сладостное обмирание, какое испытываешь всегда, приезжая в незнакомый прекрасный город.

Незнакомый прекрасный город… Он был моей мечтой с самого детства — неотчетливой, но манящей, тем более манящей, чем менее она была отчетливой. Потому что стоит чему-то приобрести четкие контуры, как очарование пропадает, приобретая привычные черты обыденного. Потому-то все и выглядит особенно прекрасным тогда, когда мелькает в окне летящего поезда, — необычное, неожиданное, или под утро, во сне, или когда это лишь неясная мечта.

Незнакомый прекрасный город… Раньше я думал, что просто для того и рожден, что это и есть истинное мое призвание — объезжать экзотические города нашей планеты, гулять под каштанами парижских бульваров или под пальмами Рио-де-Жанейро, а вместо того ходил по шумным, заставленным грязными подводами улочкам у церкви «Света Неделя» и мог соприкоснуться с городами большого мира только в пропахших мастикой киношках или в прокуренном трактире, где оркестр ныне покойного Макарыча исполнял знаменитую песенку Вертинского:

В бананово-лимонном Сингапуре…

Приехать в незнакомый город… Я был уверен, что судьбе трудно найти для этого человека ретивей меня, но судьба, видно, имела на этот счет иное мнение. Никаких перспектив поехать куда-нибудь дальше Княжева[9] передо мной не открывалось, и единственным, хотя и горьким утешением служила мысль, что Вертинский тоже не бывал в Сингапуре — если верить плоской пародии Павла Троицкого:

Я знаю, Саша не был в Сингапуре, Бананы он в Париже только ел, Бананово-лимонный Сингапур Он в кино подсмотрел.

Дальнее путешествие — первое в моей жизни — состоялось спустя довольно много лет, когда я уже давно перестал считать дальние путешествия истинным своим призванием. Потому что если судьбе и заблагорассудится исполнить наше самое заветное желание, это происходит лишь тогда, когда оно основательно поостынет.

Рано утром пароход медленно приближался к берегу. Море после сильного шторма утихло, над его темной, отливающей лиловым синевой распростерлась ясная, необъятная лазурь неба. А навстречу нам, словно выплывая из морской пучины, медленно поднимался белый город, весь будто вылепленный из голубовато-белого фарфора, с громоздящимися один над другим белыми кубами домов, между которыми темнела еще сумеречная листва деревьев. То была Хайфа.

Город, увиденный мною в другое утро, пятью годами позже, не имел ничего общего с этим экзотическим видением. Поезд, громыхая, мчался по высокой насыпи, после крутого поворота вдали открылась взору огромная, пепельно-серая пустыня, лабиринты закопченных зданий и цинковых крыш, над которыми стелилась темная, как дым пожара, тяжелая тень туч. Утреннее солнце все же пробило сквозь них щель, его луч полого опускался на город, будто пронзая тинисто-желтые воды и освещая покрытый патиной церковный купол или потемневшую от времени колокольню. Это были крыши Парижа. Это был Париж. В то, первое утро он показался мне городом-призраком на дне океана мрака и мутно-желтых бликов.

1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 12 ... 69
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Странное это ремесло - Богомил Райнов бесплатно.

Оставить комментарий