Права вроде бы есть и даже в избытке, есть гарант и располневший госаппарат, а собственности и счастья нет. Это как равенство по О. Бальзаку: оно есть право, но еще не факт и никакая сила на земле не сделает его фактом.[107] Но простодушному гражданину хочется вкушать права в натуре и сегодня, а не через 20 лет, как было принято обещать прежде. Только обещаний быстро натурализовать обещания власть уже не раздает. Обыватель обескуражен, он с большим опозданием распознал олигархических кукловодов за телами независимых телепропагандистов и перевел свой вопросительный взор на доселе молчавшую интеллигенцию, в смысле знающих и образованных лиц. Ученый мир, это светское духовенство, вызывается обывателем на публичную сцену для разъяснений. Так называемое гражданское общество отчаянно боится стать жертвой политико-правовых недоумений вновь. Оно уже почти готово покориться разуму, а не страстям, смирилось с мыслью о декларативности многих своих прав и, кажется, к счастью, пока[108] не заявляет претензий на насильственное их удовлетворение.
Это только кажется, что уголовное право со своими базовыми установками и конструкциями далеко отстоит от политических битв, что жесткость отраслевого метода надежно страхует от либеральной интоксикации, что теоманические идеи будут заблокированы Конституцией и созидательными отраслями права. Нет, новые господствующие предубеждения способны настырно проникать и на зады юридического регулирования, в криминальные отрасли, корежить сложившиеся в них классические представления. Классические – значит многократно проверенные, уравновешенные, сторонящиеся крайностей.
Ныне ломка аксиоматических и презумптивных установок прошлого проходит и по линии сочетания объективных и субъективных начал в уголовном преследовании. Амплитуда просвещенного мнения резко шатнулась в пользу субъективного вменения – эта перемена очевидна даже для неспециалиста. И ничего еще, даже полезно для социального умствования, если подобные призывы звучат из лагеря политического экспериментаторства, от постоянных пропагандистов либеральной истерии. Понятно также, когда доктринальная брань в адрес объективного вменения заказана как бы предметом исследования.[109]
Но совсем негоже, если сам законодатель грешит односторонностью: по регуловскому правилу спора он прямолинейно противопоставляет субъективное и объективное вменения, искажает смысл последней установки и предает ее анафеме. Тут и так обычно подается повод для общественной тревоги; прогрессивная идея, продуктивно работающая лишь в связке со своим антиподом, стремительно превращается в единственное начало, в серийный протез мировоззрения. Специалисты должны бить в колокола, дабы не пострадали те ценности, ради которых все идеологические изменения и затевались. Попробуем критически оценить законодательно выраженные подвижки в области уголовной политики и их вероятный отзвук в карательной практике. Максимальная определенность в понимании объективного вменения запрашивается предметом анализа всей темы: суждения о криминализации бездействия будут более состоятельными, если исследователю удастся найти рациональное объяснение роли внешних данных для «ничегонеделания» обязанных лиц.
Страшно, когда вера игнорирует очевидные аргументы, когда идея становится сильнее разума, но и этот социально-психологический трюк имеет свои причины и оправдания. Дело в том, что обязательство учета вины (психики злодея) принято государством с большим историческим опозданием. Пройден большой путь. Позади средневековые процессы над животными, с вызовами в германский суд повестками свиней; битье батогами волн непокорного Геллеспонта, опрокинувшего галеры мирового завоевателя; отрезание «языка» и ссылка в Сибирь колокола города Углича, известившего печальным звоном о смерти царевича Дмитрия. Позади кровная месть животным[110] и варварский принцип децимации, т. е. казни каждого десятого из привлекаемых к уголовной ответственности – по жребию или счету, а не по индивидуальному вкладу и осмыслению. Верховная власть с подданными не церемонилась, исследование мотивов, целей и самой вины в проделках низов считалось делом излишним и непристойным. Любое преступление рассматривалось как форма социального протеста. Отсюда и простой рецепт: непокорных на эшафот – да и вся недолга. Как здесь не припомнить раздраженное высказывание Калигулы: «О, если бы у римского народа была только одна голова!»
Но tempora mutantur. Подвижнические усилия и жертвы лучших представителей общественной совести, декларирующих достоинства каждой личности через ее индивидуальность, очаровывают даже правящие дворы и их хозяев. Последние млеют и позволяют себе высказывания, возмутительные для сословия, сохраняющего свои выгодные позиции благодаря пропаганде собственной исключительности и социального неравенства. Так, Екатерина II, затеявшая многолетний политико-философский флирт с западноевропейскими просветителями, рассуждая в собственноручных записках о «несчастном классе, которому нельзя разбить свои цепи без преступления», подмечала, что «немного людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства»[111].
Чуть позже внук прославленной императрицы заговорил о Конституции для Польши, а к 1861 г. лапотная Русь освободилась и от вериг крепостного права. Юридическое равенство сословий породило суд присяжных, страницы уголовных уложений потяжелели статьями о формах и степенях вины, а судебные аудитории превратились в театральные подмостки, где призванные политическим моментом чародеи слова принялись проникновенно обсуждать ранее немыслимое – чувства, расчеты и намерения горничных, отставных бранд-майоров, разночинцев, извозчиков, лабазников, прасолов, фельдфебелей… Публика великосветских салонов вынуждена была признать и смириться с тем, что и на нижних ступенях социальной лестницы люди думают, планируют, чувствуют, желают. И имеют право требовать, чтобы их поступки оценивались с учетом их внутреннего духовного мира на момент деятельного проявления. На юридические весы власти начали выставлять и субъективные гири различного калибра.
XX в. завершился в уголовном законодательстве еще одной чувствительной уступкой субъективной стороне: ее основной признак (вина) был канонизирован и как принцип правового регулирования. Вообще-то такой ход легко объясним и даже может быть оправдан минимум тремя факторами: а) вина – гуманный редут против огульного преследования любых авторов вредоносного поведения, т. е. без обсуждения их оправдательных мотивов; б) вина – обязательное условие достижимости правовых целей, возможной лишь при осознанном диалоге власти и преступника (о замышлении и волевом осуществлении намерения, о справедливости расправы в связи с этим, об исправлении и долге и проч.); в) вина, при условии ее расчленения на формы и степени, – дополнительный критерий индивидуализации ответственности (что всегда облагораживает правоприменение любого вида).
Однако нельзя не видеть и не признавать того обстоятельства, что в рамках общего состава сосредоточены 5 обязательных признаков (охраняемое благо или интерес, деяние в форме действия либо бездействия, возраст и вменяемость автора деликта, вина[112]). Титул же уголовно-правового принципа демонстративно присвоен лишь вине[113]. Наверное, мы имеем дело с важным мотивационным знаком власти, если исходить из презумпции ее правотворческой мудрости. Оставим поэтому без внимания либо спишем на вынужденное популяризаторство текста, обращенного ко всему населению, и те разночтения, что вина одновременно обозначается принципом Уголовного кодекса (название главы I УК), признаком преступления (учебно-научный стереотип) и психологическим придатком деяния и его последствия (ч. 1 ст. 5 УК). Взглянем более пристально на конструкцию и содержание ст. 5 УК. Первоначально законодатель произносит здравицу в честь вины (ч. 1), а затем (по русской пословице «кашу маслом не испортишь») объявляет недопустимым противоположную позицию и именует ее «объективным вменением» (ч. 2). Тем самым уголовная ответственность с прицелом на вину, работу сознания и воли человека может быть истолкована как «субъективное вменение»[114]. Проверим наше предположение.
Философский, терминологический и прочий арбитраж. Профессор Н. Г. Иванов в своей блестящей статье, отметив провиденциальность идеи субъективного вменения для национального законодательства, с горечью признал, что этот руководящий принцип не получил должного научного обоснования и реализации в нормах УК, что было бы абсолютно необходимым для «нынешнего развития российской уголовно-правовой мысли с ее претензиями на создание максимально непротиворечивого, соответствующего мировым кондициям уголовного законодательства»[115]. Что же тогда говорить о разработке и понимании объективного вменения, заклейменного, отверженного и выброшенного криминалистами на периферию? К нему возвращаются лишь затем, чтобы восславить субъективное начало, оно (объективное вменение) vulgo – ветошь прошлого (М. Е. Салтыков-Щедрин). Но даже и в этом ограниченном потребительском качестве объективное вменение должно быть объявлено всенепременной ценностью уголовного права. Я. Беме, сапожник и первый немецкий философ, возродивший для затхлой средневековой Европы античную идею необходимого единства противоречий, составляющую квинтэссенцию диалектики, утверждал: «Повсюду одно противоречит другому, не для вражды, но для того, чтобы самому за счет этого быть и открываться»[116].
