Вот они и сидели все девять в тесной комнате, Веселов забрался на широкий подоконник, Оленев притулился рядом, женщинам уступили кресла, а Грачев расхаживал широкими шагами по ординаторской и громким голосом доказывал необходимость немедленного эксперимента на больном человеке.
- А вы на собаках уже пробовали? - вежливо спросила Мария Николаевна, никогда не поднимавшая голос.
- Пробовал, - твердо сказал Грачев. - Все выжили.
- Из ума, - вставил словечко Веселов.
- А вы им как вводили, живым или уже мертвым? - спросила Мария Николаевна.
- А как вы сами думаете? - зарычал Грачев. - Они были в состоянии клинической смерти, на контроле никакие ветхозаветные способы не дали абсолютно никакого результата, а ребионит сразу же ввел собак в состояние глубокого анабиоза, и я через час, да, через час, Спокойно оживил их. Можете полюбоваться, они бегают по Двору, задрав хвосты.
- А у вас уже есть статьи на эту тему? - так же вежливо спросила Мария Николаевна, самый непримиримый противник Грачева. - Лекарство утверждено комитетом по применению новых средств?
- Конечно, нет. Надо собрать материал, убедиться на практике, а потом уже завоевывать верхи. Неужели не понятно? Это открытие перевернет всю науку!
- В таком случае я запрещаю вам проводить эксперименты на людях.
- Вы не имеете права запрещать мне. Вы мой ординатор и обязаны подчиняться мне.
- Есть и над вами начальство, Матвей Степанович. Оформите все должным образом и действуйте. Хотелось бы верить, что ваш препарат поможет больным, но проводить незаконные опыты я не позволю.
Когда спорили Грачев и Мария Николаевна, все остальные врачи обычно не вмешивались. Игра шла на нервах, кто кого переиграет, кто не выдержит первым. Иногда симпатии склонялись в сторону Грачева, иногда - в сторону Марии Николаевны, а чаще всего все дружно вставали и выходили в коридор или во двор, если было лето. Это когда перепалка выходила за грань интеллектуального спора.
Мария Николаевна была негласным лидером. Пока Грачев носился со своими прожектами, она организовывала работу в отделении, брала на себя самые тяжелые наркозы, учила молодежь и всегда твердо отстаивала свою точку зрения, даже если была не права.
Отделение реанимации, как и любой коллектив, не было однородным. Были свои точки сближений, отталкивании, симпатий и антипатий, группировки, подпольные склоки и сплетни. Только Оленев никогда не вмешивался в борьбу самолюбии и больше всего любил общаться с безалаберным Веселовым или с неистовым Чумаковым, несмотря на абсолютное различие между ними.
Веселов, неиссякаемый выдумщик, остряк и, как поговаривали, тайный пьяница, привлекал его открытостью души, непосредственностью и бесконечными розыгрышами над коллегами. Казалось, что для него каждый день - первое апреля. Правда, шутки его не всегда были безобидными, на него обижались, но недолго, потому что, подойдя со своей детской улыбкой, он искренне просил прощения и обещал, что впредь такого не повторится. Он не обманывал, впредь такое не повторялось, ибо в своих выдумках Веселов был неповторим.
В отделении могли кипеть любые страсти, но забавный парадокс, давно отмеченный Оленевым, оставался неизменным: стоило реаниматологам собраться вне работы у кого-нибудь в гостях или просто накануне праздника, запереться в лаборатории Грачева за чашкой чая, так сразу же все начинали говорить о работе. Забывались вязания и модные силуэты, болезни детей и дачные проблемы. Даже анекдоты отодвигались на время в сторону. Оленев сидел где-нибудь в уголке, слушал все это и тихо радовался, что коллектив у них дружный, хороший, а все эти революции, бунты, подкалывания и подсиживания - результат обыкновенных человеческих страстей, от которых избавлен только он сам, за что и благодарил судьбу.
Особенно сплоченным бывал коллектив, когда хирурги или терапевты начинали упрекать реаниматоров в допущенных ошибках. Тогда сразу забывались все разногласия, и все, как один, отстаивали честь отделения. Даже если нападение было массированным, с привлечением профессоров и больничного начальства. Тут уж Грачев мигом придумывал теоретические обоснования, а Мария Николаевна в своей спокойной манере доказывала правоту допущенных действий, и Оленев не помнил случая, чтобы хоть кто-нибудь предал родное отделение.
Некая кастовая гордость роднила этих разных людей. Быть реаниматологом, стоять на грани жизни и смерти, разбираться чуть ли не во всех областях медицины, вступать в споры с врачами любых других специальностей - это было прерогативой, почетной должностью, знаком отличия, печатью избранных. Так казалось всем им, и Оленев ни с кем не спорил.
Официально отделение считалось центром детской реанимации области, и туда привозили умирающих детей со всех концов большого города и из районных больниц. К тому же отделение отвечало за всех тяжелых больных в огромной больнице, начиная с родильного дома, кончая глазным центром. И еще в палатах лежали многочисленные больные, перенесшие операции как в детском, так и во взрослых хирургических отделениях. И все это в двух палатах, на семи койках, включая кювезы с искусственным микроклиматом для недоношенных детей.
Сколько Оленев помнил, всегда шел разговор о расширении отделения, о перестройке или даже о новом корпусе, но проходили годы, и все оставалось на своих местах.
Впрочем, в последнее время пустые разговоры начали обретать реальные перспективы. Архитекторы ходили с рулонами чертежей, на территории больницы освобождалось место для пристройки, но дело пока кончилось тем, что вырубили деревья в больничном парке, выкопали котлован и заморозили стройку по неясным причинам.
Так и ютились больные, врачи и сестры в старом помещении, устаревшем с точки зрения современной реанимации. Нельзя сказать, что администрация не заботилась об отделении. Она исправно снабжала его новейшей аппаратурой, которую негде было ставить, выделяла ставки для медсестер, которых становилось все меньше и меньше, вербовала новых врачей, но желающих работать в реанимации было не-так уж и много, то ли из-за тяжелого труда, то ли из-за потери престижности профессии.
Оставались самые закаленные, да и то кое-кто был бы рад уйти из родной больницы, если бы нашлось местечко потеплее. Другие просто хотели бы переменить специальность, ибо что ни говори, а моральный износ в реанимации жесток-и неотвратим. Только Веселов оставался Веселовым все эти годы - неутомимым, находчивым и жизнерадостным. А что якобы попивал потихоньку, так это на работе не отражалось, и все глядели на его тайный грешок сквозь пальцы.
Вот и сейчас, в сгустившихся сумерках грядущей революции все притихли по своим углам, и только Веселов отпускал шутки, да Оленев, прикрыв веки, с нарочитым равнодушием наблюдал за событиями.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
