Берега Потомака заросли жестким, как щетка, кустарником; суша, не обрываясь, гладко подходила к самой воде. Река, разливаясь, добиралась до корней деревьев. Даже птицы планировали на уровне глаз летя в сторону Атлантики или на запад, в глубь лесов. Когда-то она бегала по берегу заброшенного канала, шлюзы которого были закрыты уже лет сто. Деревянные балки разрушались водорослями, а в запертой воде сновали тысячи крошечных рыбок. Они тут и родились, решила она тогда, вглядываясь в воду с высоты. Каким глухим было это место, даже тогда. Заброшенным. Теперь здесь водились только самые прожорливые живучие существа: сойка, крыса, рулившая на плаву хвостом. И все они были беззвучными, кроме разве что сойки, да и та, прежде чем крикнуть из зарослей ежевики, должна была удостовериться в своей полной безопасности. Вирджиния шла с матерью по треснувшим доскам канала. Когда они дошли до железнодорожного пути — его скрывала трава — и наткнулись на шпалы, мать разрешила ей идти по колее: поезда не ходили, или их было совсем мало. А если бы и появился поезд, она услышала бы его за час. Рельсы шли под корявыми деревьями, а потом пересекали ручей. Вода под эстакадой была грязно-коричневой, мутной, застойной.
— Если появится поезд, — говорила мать, переводя Вирджинию через эстакаду, — можно будет прыгнуть в воду.
Ступая широкими шагами, мать довела ее до другого берега. Там снова пошли деревья.
— Здесь воевали, — сказала мать.
Тогда Вирджиния очень смутно понимала это — ей было восемь или девять лет. Она представляла себе какую-то войну, без людей, какие-то бои в кустах ежевики. Потом мать рассказала ей о Потомакской армии. Один из дедов сражался в армии Макклеллана в долине Шенандоа. Ее они увидели тоже: горы Голубого хребта и саму долину. Они проехали всю долину на машине. Горы высились островерхими конусами, каждый стоял отдельно от других. Можно было видеть машины на их склонах, взбиравшиеся по серпантину к вершинам. Она боялась, что ее тоже туда повезут. Через некоторое время так и случилось. В свое время семья ее матери перебралась в эти места из Массачусетса, и, когда они ехали через долину, лицо матери оставалось невозмутимым, но глаза как-то жутко потухли. Она молчала всю дорогу. Все вокруг были в восторге от поездки, от полей за окном, от развернутых на коленях карт, от соков и лимонадов, и только мать сидела, отгородившись ото всех молчанием. Отец же притворялся, что ничего не замечает.
Мать все-таки поселилась в Мэриленде, купила двухэтажный каменный дом с камином и стала считать себя принадлежащей к местному сообществу. Город оказался спокойным. На закате по улицам маршировал оркестр из Учебного манежа Гвардии. Его шумно приветствовали дети, в том числе и Вирджиния. Мать же оставалась дома — читала в очках, куря сигареты. Это была довольно полная, но крепкая уроженка Новой Англии, которая жила в городе южанок — все они были ниже ростом, говорливее и куда громогласнее. Вирджиния помнила, как голос матери перекрывался резкой речью мэрилендцев, и за те почти двадцать лет, что они прожили в Мэриленде, вплоть до этой осени 1943 года, манеры и привычки матери нисколько не изменились.
— Давай остановимся, — предложила она Роджеру Линдалу.
— Это Рефлекшн-Пул[7], — сообщил он ей.
Она засмеялась, потому что он ошибался.
— Это не он.
— Ну как же. Вон, там вишни растут. — В его глазах приплясывал невинный огонек лукавства. — Он самый.
Он убеждал ее, дружески просил поверить ему на слово. Да и какая разница?
— Ты будешь моим экскурсоводом? — улыбнулась она.
— Ну да. — Он напыжился, но продолжал поддерживать шутливый тон. — Так и быть, покажу тебе эти места.
Это место, Приливной бассейн, принадлежало ей. Частица ее детства жила здесь. И она, и ее мать любили Вашингтон. После смерти отца они ездили сюда вдвоем, обычно на автобусе, шли по Пенсильвания-авеню к Смитсоновскому институту или Мемориалу Линкольна, гуляли у Рефлекшн-Пула или вот здесь, особенно часто здесь. Они приезжали в столицу на цветение сакуры, а как-то раз были на катании крашеных яиц на лужайке перед Белым домом.
— Катание яиц, — произнесла она вслух, когда Роджер припарковался. — Его, кажется, отменили?
— На время войны, — сказал он.
И еще… девочкой, когда был жив отец, ее привозили посмотреть парад, на котором проходили маршем ветераны Гражданской войны — она видела их, хрупких, высохших стариков в новенькой форме; они шли, или их везли в инвалидных колясках. Глядя на этих людей, она вспоминала про холмы, ежевику на берегу Потомака, заброшенную железнодорожную эстакаду, сойку, беззвучно пролетевшую мимо нее. Как таинственно это было!
Гуляя, оба они продрогли. Поверхность Приливного бассейна покрылась рябью, с Атлантики принесло туман, и все посерело. Деревья, конечно, уже отцвели. Земля проседала под подошвами, кое-где дорожку покрывали лужи. Но пахло приятно: она любила туман, близость воды и запах земли.
— Холодновато, однако, — поежился Роджер.
Медленно шагая по гравию, засунув руки в карманы и опустив голову, он пинал перед собой камешки.
— Я привыкла, — сказала она. — Мне нравится.
— Твоя родня здесь живет?
— Мать, — ответила она. — Папа умер в тридцать девятом.
Он понимающе кивнул.
— У нее дом в Мэриленде, недалеко от границы. Я вижусь с ней только по выходным. Она почти все время у себя в саду работает.
— Выговор у тебя не мэрилендский, — заметил Роджер.
— Да, — согласилась она, — я родилась в Бостоне.
Повернув голову, он уставился на нее сбоку.
— А знаешь, откуда я родом? Угадаешь?
— Нет, — сказала она.
— Из Арканзаса.
— Там красиво?
Она никогда не была в Арканзасе, но однажды, когда они с матерью летели на Западное побережье и она смотрела вниз, на холмы и леса, мать, изучившая карту, решила, что это Арканзас.
— Летом, — ответил он. — Там не так душно, как здесь. Нет хуже лета, чем тут, в Вашингтоне. Куда угодно готов отсюда на лето уезжать.
Из вежливости она согласилась.
— Правда, там, где я родился, часто бывают наводнения и циклоны, — продолжал Роджер. — А хуже всего то, что, когда вода сойдет, остаются крысы. Ну, в мусоре. Помню, когда я еще был мальчишкой, как-то ночью крыса пыталась пролезть в дом, из-под пола, у камина.
— И чем кончилось дело?
— Мой брат застрелил ее из своей двадцатидвушки.
— А где сейчас твой брат? — спросила она.
— Умер, — сказал Роджер. — Упал и сломал позвоночник. В Уэйко, в Техасе. С парнем одним повздорил…
Голос у него упал, он нахмурился и выглядел очень удрученным. Он едва заметно, как-то по-стариковски закачал головой из стороны в сторону, как в параличе. Губы его беззвучно шевелились.
— Что? — спросила Вирджиния, не расслышав.
Она заметила морщины на его лице, он ссутулился, замедлил шаг, уставившись взглядом в землю. И вдруг снова воспрял к жизни, улыбнулся ей и повеселел, почти как прежде.
— Шучу, — сказал он.
— Вот как? — переспросила она. — В смысле, про брата?
— Он в Хьюстоне живет. У него семья, работает в страховой компании. — Глаза Роджера за очками игриво посверкивали. — Поверила, да?
— Трудно понять, когда ты говоришь правду, — сказала она.
Впереди две женщины освободили скамейку. Роджер резво направился к ней, Вирджиния последовала за ним. У самой цели он уже бежал, как мальчишка. Развернувшись, он упал на скамью, вытянул ноги и раскинул руки на спинке. Она села рядом с ним, а он выудил из кармана рубашки пачку сигарет, закурил и стал пускать клубы дыма во все стороны, довольно вздыхая и попыхивая сигаретой, как будто найти свободную скамейку было большой удачей, за которую он был благодарен. Он скрестил ноги, склонил голову набок и нежно улыбнулся ей. Этой улыбкой он словно немного доверился ей, приоткрыв край своей плотной защитной оболочки. Как будто, подумала Вирджиния, его что-то переполнило до краев для того, чтобы прорваться наружу и заставить заметить то, что видит она: деревья, воду, землю.
— Мне не обязательно ехать в Калифорнию, — признался он.
— Наверное, не обязательно, — согласилась она.
— Можно было бы и здесь остаться. Телевидение во всех больших городах будет развиваться… В Нью-Йорке, например. Но ребята с побережья ждут меня. Рассчитывают.
— Тогда тебе лучше поехать, — снова согласилась Вирджиния.
Роджер долго молча смотрел на нее.
— Ну, то есть, если ты им действительно обещал — что приедешь.
Тут он снова насторожился, и Вирджиния поняла, что на самом-то деле он очень хитер: сначала он робел, немного сомневался в себе, шалил, нащупывал то, что было ему нужно, но постепенно метания прошли, он преодолел свою неловкость, перестал дурачиться и хвастливо нести всякую чушь. Он освободился от всего этого и теперь больше походил на того тихого, унылого, даже, пожалуй, мрачного человека, которого она помнила по давешнему застолью. Как он ловок, однако. Способен на многое. Еще раньше она почувствовала себя беспомощной от того, что он сидел и пил ее вино как ни в чем не бывало, и сейчас к ней вернулось ощущение той беспомощности: сидя на скамейке рядом с ней, Роджер казался таким изобретательным, таким опытным, и, конечно же, он был старше ее. И она ведь по-настоящему его не знала — не принимать же всерьез то, что он ей понарассказывал, и даже то, что она видела сама. Казалось, он хозяин самому себе и может стать кем только пожелает.
