она такого сделала, что чёрные глотки автоматов были разинуты на неё?
— Неужели, — голос у Аллы всхлипнул, — эти цыплятки, наваксенные, нафуфыренные, могут в нас стрелять? Эти дутики?..
— Это не цыплята, — помрачнел Колотилкин. — Это роботы. Дай приказ — мы все в лёжку!
— Ва-а…
Плакат вывернулся из её вмиг ослаблых рук, и следом идущий великанистый мужчина торопливо наступил на слово «Партия».
«Партия» тут же лопнула.
В лохмато зазиявшую щёлку темно глянула ямка между булыжинами.
Последним усилием Алла бессознательно зацепилась за колотилкинскую руку выше локтя, ткнулась ничком в плечо. Колотилкин подхватил её, потерянно остановился.
— Что ты, голубанюшка?.. — Ласково подул в лицо. — Что ты…
Дрогнули брови. Алла трудно разлепила ресницы.
— Обморок к тебе в гости стучался? — ободряюще пошутил Колотилкин. — Постоим, пока не отвяжется…
Алла напряжённо молчала.
— Не боись. Никто в тебя палить не будет.
— Но они наставили автоматы прямо на нас… За что такая честь?.. Второе Кровавое?[30]
— Успокойся… успокойся… Слышь, как чихвостят вояк матери с детьми? Кольцом облепили… Депутаты никак не успокоят, никак не отговорят женщин, чтоб оставили солдат. Как не понять… Не солдатик стреляет — перестроечный Кремль!
— Всё стращает… — не отлипал и приотставший старчик. — Авось, кто и подумает в другой раз, как под дулами автоматов или танков шпацировать в Первомай по Красной. Как-то сразу пролетарская солидарность в тебе сворачивается ёжиком. Радуйтесь, что о н включил лишь эту, — взгляд на мачту с усилителем, — тарзанью музыку. А мог бы включить и водомётно-автоматную… а то и танковую музычку… Нам ли привыкать? Карабах. Фергана. Тбилиси. Баку… Этапы большого пути… В февральский митинг дивизии стояли наготове на окраине Москвы. Неужели замотанная дозированная полугласность, смешная чумовая четвертьдемократия да и сама затяжная тёмная перестройка станут крепче, если прошить их свинцом?
— Не трогайте демократию! — с напускной серьёзностью крикнул голос в густой толпе, что широко лилась к Москве-реке. — Вы не знаете, что такое демократия! А демократия — это когда тебя посылают подальше, а ты идёшь куда хочешь. Вот о н нас послал. И мы идём куда хотим. А в девятьсот пятом сколько полегло на Дворцовой? Ликуйте, что автоматы не стали сеять!
— Я почему, — клонился старик лицом к Алле, — в гражданскую рубил красных туполобиков? За плохую арифметику. Они ж знали только два действия. Отнять да приразделить. Буржуи тоже знали только два действия. Но совсем другие. Прибавить да умножить.
— Слыхал? Один полковничек, эка носина, с соборное гасило, только что пролетел вперёд… догонял свою колонну. Проспал с чужой бабой. Мол, чужая кровать — не зевать! Зато зевнул комдемонстрацию. А знаменосец! Знамя под мышкой красной трубой. Гнался, гнался… Уже Красная. Своих не догнал. Пристыл возле меня, как ни в чём не бывало опёрся на древко, повис по-стариковски. Отхекивается. Будто паровоз с гружёными вагонами на бугор встащил. Не в масть мне этот конский храп. Стою ж жду со всеми на равных, когда наший Боженька заговорит с нами с табакеркинских высот небесных. Стою на нервах. А этот курдупый[31] по-стахановски сопит да ещё на очистку совести размотал да вскинул флажок с серпиком. Мне это как тупым серпом по кокосам! Я и — я знаю в совершенстве три языка: родной, блатной и матерный — на всех трёх сразу режу: дядюка, ты шаво издесе рассупонилси? Как испанец холодный на корриде? Игде ты завидел быков? Кого ты дражнишь? Убирай свою красную тряпицу! Убирай и топчи камушки дальшь. Ваши чистёхи уже с час промаячили. Остались одни свободные демонстранты. И ты тут нам чужой будешь…
— Вот сценокардия! — зло сплюнул он, свернул свой серпик и вперёд.
— Я не понимаю, почему они расхаживают по мавзолею. Там же, под ногами, лежит вождь. Ликуя, топчут Ленина. Топчут своё знамя. Топчут свою святыню кремлюки. Как праздник, так топчут.
— Почему Лукьянов в кепке на табакерке? Никак не сколотится на шляпэ? Был бы в шляпе сама культура. Как Горб и Рыжий.[32]
— Ну да! Гимн исполняется — Лукьянов снял кепку. А Горбач с Рыжим как стояли в шляпах, так и стоят. Шляпы глухи.
— А что ты хочешь от топтунов? У топтунов и шляпы глухи.
— Второй всесоюзный съезд Советов. Вбегает матрос с автоматом.
— Где тут Ельцин?
Все торопливо тычут пальцами в Ельцина.
— Вот он! Вот он!
Матрос:
— Борис, пригнись!
И по всем остальным пустил очередь из автомата.
— Третий чрезвычайный внеочередной съезд. Горбач предложил первое своё дело уже как президент:
— Кто хочет жить при социализме, те в правую сторону садитесь. А кто при капитализме — в левую.
Все расселись.
Один Собчак[33] мечется по проходу туда-сюда. Не знает, куда и сесть.
Горбач:
— Определитесь, товарищ Собчак.
Собчак:
— И при социализме я жил неплохо, и при капитализме пожить хочется…
— Тогда, — говорит Горбач, — идите к нам в президиум.
— Один новоиспеченный промежуточный руководитель одной ещё соцстранёшки возвращается с консультации у Горбачёва и просит косметолога сделать на лбу родимое пятно. Как у Горбачёва.
— Зачем?
— А здесь, — стучит себя по лбу, — должно хоть что-нибудь быть.
— Вернулся Ельцин из Америки, где огромные супермаркеты-универмаги работают круглосуточно. Задумались наши партийные боссы, как нам сделать такие. Звонят Рейгану:
— Сколько работников нам нужно набрать в этот супермаркет?
— Триста человек.
— О-о! Это будет очень дорого!
Звонят Тэтчер:
— Сколько работников нужно взять в американский супермаркет?
— Двести человек. Не меньше.
Звонят японскому премьеру.
— Вам хватит два салавека, — отвечает тот. — Одна будет стоять у входа и говорить: «Не ходите, всо равно там нисево нету». А вторая на выходе: «Ну, убедились, сто там нисево нету?»
— Сван секретарь вызывает к себе в райком секретаря колхозного парткома.
— Жена на развод подаёт. Почему ты такое допустил?
— Да я импотент.
Сван секретарь не понимает смысла этого слова.
— Ты должен, — говорит, — внимательно к ней относиться. Приласкай её там…
— Да я же импотент!
Сван секретарь стукнул кулаком по столу.
— Ты прежде всего коммунист! А потом твой импотент!
— При отъезде Никсона из Москвы спросили:
— Ваше впечатление о Москве?
— Надо: Москву помыть, мужчин побрить, а женщин неделю не кормить.
— Встретились Горбачёв и Буш.
Выпили по стакашику, стали рисовать друг на друга шаржи.
Нарисовал Горбачёв. Буш спрашивает:
— А почему одно ухо большое, а другое маленькое?
— Одним ухом ты слушаешь парламент, а другим — народ.
Теперь Буш нарисовал. Горбачёв:
— Почему ты нарисовал меня с одной большой грудью и с другой маленькой?
— Одной грудью ты кормишь цк, а другой всех аппаратных чиновников.
— А народ?
— Мы не
