— Вот так лучше. Это уже ближе к правде жизни, — сказал режиссёр.
Ещё через один дубль был объявлен перерыв на обед.
Я с тяжёлым вздохом снял свой крест и сказал товарищу:
— Ну, и втянул ты меня в историю. Я, кажется, совсем варёный, давай сбросим весь этот хлам и пойдём, наконец, искупаемся.
Но тут к нам подскочила женщина с рупором:
— Да вы что? Ни в коем случае! Ни одного волоска на себе не трогайте, а то потом с вами знаете сколько провозимся!..
— Что значит — потом? — спросил я. — Разве ещё не конец?
— Да что вы! Конца ещё не видно!
— А как же нам идти на обед?
Женщина ответила в рупор:
— В чём есть, в том и идите.
Я снова надел свой крест. А что мне было делать?
Мы подлезли под ограждение и вышли на улицы древнего, овеянного легендами города. Есть не хотелось. Пить уже тоже не хотелось. Хотелось лечь и заснуть.
Мы пошли прочь от площади, отыскивая прохладу. Чем дальше мы удалялись, тем удивлённее на нас смотрели прохожие, женщины бросали работу в огородах и подходили к заборам, открывались окна домов, маленькие ребятишки с рёвом разбегались с улицы.
— Куда ж деваться? — спросил я товарища затравленно.
— Выйдем на окраину, в глухое место, под какие-нибудь деревья и полежим.
Но выйти нам не пришлось. Мы оглянулись и поняли, что давно уже идём не одни. В некотором отдалении за нами следом бойко семенили старухи. Их было три, а ещё дальше поспевала четвёртая. Они шли за нами решительно и неотвратимо.
Бежать было бессмысленно. Старухи нагнали нас. Глаза их блистали, светились потусторонним вдохновением.
— Из какой обители, благоверные? — елейным голосом пропела одна.
— Мы сами по себе, — скромно ответил товарищ.
— Вота-а… Значит, странствующие?..
— Странствующие, путешествующие, — сказал я неожиданным басом.
Бабки запричитали, стали крестить нас на ходу и ловить наши руки.
— Пошли вам, господи, ангела-хранителя, сохраняюща и избавляюща от всякого злого обстояния видимых и невидимых враго-ов…
И когда мы увидели, что губы старух тянутся к нашим рукам, мы не выдержали, вырвались и, подхватив полы ряс, побежали…
Отдохнуть нам так и не пришлось. Измученные, затравленные, изжаренные солнцем, мы появились в местном ресторане.
Все посетители тотчас побросали ложки и оживились. Официантки с хохотом убежали в кухню. Вышли повара и посудомойки и уставились на нас.
Всё-таки нас накормили. Мы ели борщ, и широкие наши рукава плавали в тарелках. На космах товарища висела капуста. Но самое сложное было достать деньги из кармана брюк. Пока я это проделывал, все посетители покатывались от хохота. Кажется, у них в ресторане давно не было такого веселья.
— Знаешь, — сказал я товарищу, когда мы вышли на улицу, — всё равно над нами смеются. Давай купим по эскимо.
Мы купили по эскимо и не торопясь пошли к площади.
Вторая половина дня была ещё более утомительной. Неистовый режиссёр требовал дублей. Под конец он сам устал и слабым голосом стал уговаривать массовку:
— Товарищи, ну что вы помираете, а? Что вы двигаетесь, как неживые!..
Юпитеры вскоре потухли. Женщина объявила в рупор, что всё переносится на завтра. Мы хором сказали:
— Ну не-ет…
И тут же на площади скинули свои рясы. Мы скинули всё, что доставляло нам столько страданий, перешагнули через всё это и побежали на речку купаться.
Мы долго барахтались в воде, натирались песком, ныряли, вдыхали запах цветов и водорослей. А когда вышли на берег, увидели сидевшую в отдалении стайку мальчишек. Они тихо глядели на нас, а потом один, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Мо-нах в разрисованных штанах!
И мы поняли, что окончательно наши мучения кончатся только в парикмахерской.
* * *
С тех пор я езжу в Суздаль уже восемь лет подряд. В общей сложности я провёл там не менее тысячи дней. Но первый свой день в этом древнем, овеянном легендами городе я никогда не забуду. Шутка ли — пройтись в монашеской рясе по городу, в котором когда-то одновременно было шестнадцать монастырей!
Бороду я давно сбрил. А товарищ до сих пор носит. Я встречаю его и говорю:
— Здорово, монах!
Он привык, не обижается.
Рождение огней
Самолёт заходил на посадку. Внизу, на земле, было сумеречное морозное утро. От Енисея шёл пар. Земля светилась миллионом огней. Они тянулись вереницами, расходились ветвями, закручивались спиралями, рассыпались в беспорядке, потом снова вдруг выстраивались в длинный, бесконечно правильный ряд, образуя систему. Казалось, небо со всеми своими созвездиями отпечаталось на земле. Россыпи и скопления огней можно было видеть на всех сторонах горизонта, покуда хватало глаз, а там уже, куда глаз не хватало, различалось слабое электрическое свечение.
* * *
От Красноярска до Дивногорска всего час езды по берегу Енисея. Рядом с дорогой несётся текучая пучина воды свинцового цвета. Она не замерзает, эта пучина, она живёт, мечется, укрощенная, отдавшая уже свою силу турбине, и парит на морозе. Можно подумать, что вода в Енисее горячая, такой стоит пар. Можно подумать, что вода разогрелась в работе.
Дивногорск спускается к Енисею с горы степенно и постепенно — ярусами.
Наверху — стадион, автобусная станция, магазины. Ниже — Комсомольская улица, ещё ниже — железная дорога, вокзал и уж потом — набережная. Сверху донизу идёт широкая, в несколько сотен ступеней лестница. Идти по ней долго. А местные парни накатали катков от верха до самого берега. Ух как несутся они, раскинув для равновесия руки! Вот он только что был наверху, а вот уже у реки. Я попробовал — у меня не получилось.
В Дивногорске восемь тысяч детей — треть всех жителей. Одного такого дитёнка мы с его папой брали из детского сада, на вершине горы. Папа с дочкой сели на санки, оттолкнулись и через минуту были внизу, у самой парадной. А я всё шёл, шёл… Ишь какие они, дивногорцы, скорые!
Как живёт Дивногорск?
А вот так. Крутятся турбины электростанции, Сибирь получает электричество.
А в городе проходят межобластные соревнования конькобежцев. Репетирует ансамбль «Кедриночка». К Новому году открылся базар — из тайги привезли свежие ёлки.
Между тем турбины всё крутятся.
Новосёлы въезжают в новый стоквартирный дом. Проходит воскресник на строительстве детского сада. В кино идёт фильм «Думают ли животные?».
Тем временем турбины всё крутятся, крутятся.
Заканчивается строительство завода.
На фабрике-кухне — праздник национальных кухонь пятнадцати республик.
