— И все же я рада, — сказала я.
— Рада? Ах, мама, сколько средств понадобится, чтобы привести все это в порядок!
— А я не намерена сейчас этим заниматься. Я рада тому, что эти стены — мои. Никто не сможет их отнять. Если меня, конечно, не арестуют.
Я, впрочем, не очень-то верила в такую возможность. Как-никак, а времена изменились. Да и ничего антиреспубликанского я совершать не собиралась.
— Я помню этот дом, — сказала вдруг Аврора. — Помню, как звучал здесь клавесин…
Я еще раз прошлась по гостиной, приглядываясь к каждой мелочи. Нечищенный паркет заскрипел под моими ногами, и несколько капель сорвалось с сырых стен.
— Ну вот, — проговорила я решительно. — Теперь лишь остается ждать, чем все это закончится.
8
Не будучи знакомой с Жаком Брюманом и зная его только по словам Валентины, я и предположить не могла, что он так стар. Вернее, что он настолько — по крайней мере, лет на тридцать — старше жены. Это и поразило меня более всего в самый первый момент. В остальном Брюман был ничего себе: высокий, плотный, видимо, не знающий никаких болезней и цветущий, он вполне мог вызывать симпатию. Нрав его только усиливал это впечатление. Брюман-старший вел себя шумно, весело, раскованно, всем своим видом показывая, как играет в нем здоровая буржуазная кровь, трепал свою жену по щечке, хлопал по плечу сына, вытирал руки о скатерть и, заговорщически подмигивая, сообщил, что женился во второй раз лишь затем, чтобы досадить сыну, «прощелыге и балбесу».
— Сколько денег он из меня тянет, сколько денег, сударыня! — восклицал Брюман. — Шампанское, карты, девчонки — это ведь у него без счета. А Валентина? Знали бы вы, сколько средств уходит на одни только шляпки!
Я не могла понять, искренен ли он или просто дразнит своих близких. Валентина краснела от подобных нескромностей и нервно теребила салфетку. Я подумала, что, независимо от того, какая из версий верна, она не может быть счастлива с таким мужем.
— А завещание у меня еще не составлено ни на кого, — произнес старый Брюман, кладя себе кусок филе и поливая его кроваво-красным соусом. — Может, я еще лет тридцать протяну, как вы полагаете, сударыня? А то, может, и Валентина преподнесет мне нового сынка!
Я видела, что Дени, единственный сын этого человека, сжимает от гнева в кулаке вилку. Этому юноше было около двадцати трех лет. Одетый в мундир воспитанника Политехнической школы, белокурый, с серыми глазами, в которых плясали искры ярости, он, похоже, только в воображении отца существовал как «прощелыга». Я сразу заметила, что Аврора понравилась ему, и искренне посочувствовала молодому человеку: каково ему сознавать, что она слышит насмешливую болтовню отца.
Жак Брюман, спохватившись, обвел взглядом стол.
— А что же это такое, Валентина? Похоже, наш друг сегодня не прибыл?
— Да, как видите, — отвечала мадам Брюман слегка неровным голосом. — Клавьера нет.
— И он не прислал объяснения?
— Нет.
— Весьма невежливо с его стороны, дорогая моя. Мы нарочно поставили три прибора — для него, его жены и адвоката. Вы уж скажите ему при встрече, что он невежа.
— Скажите лучше вы, Жак.
— Мне нельзя, душенька. Мне надобно соблюдать дипломатическую выдержанность.
Мы с Валентиной переглянулись. Как я поняла, Жак Брюман пока что ничего не знал ни о нашей сделке, ни о неприятностях, которые она могла на него навлечь.
После обеда, весьма роскошного, но, пожалуй, чересчур обильного, я под благовидным предлогом заторопилась домой. Составлять компанию Жаку Брюману, играть с ним в карты или выслушивать его излияния мне вовсе не улыбалось. Но, едва сообщив о том, что мы должны уехать, я увидела, как омрачилось лицо Авроры.
Молодой Брюман сказал:
— Позвольте вашей дочери остаться, сударыня.
— Ах, мама, я совсем недолго! — взмолилась Аврора. — Ты можешь прислать за мной карету. А господин Дени…
— Да, — сказал он. — Я провожу мадемуазель.
«Она уже называет его по имени», — подумала я.
Старый Брюман шумно вмешался в разговор:
— Если желаете благополучия своей дочери, не пускайте ее с этим легкомысленным человеком ни в зимний сад, ни на прогулку, ни в театр — никуда!
Возникла неловкость. Все сделали вид, что не слышали этих слов, а Аврора так посмотрела на меня, что я кивнула.
— Хорошо. До вечера, дорогая.
Жак Брюман провожал меня до кареты и закончил тем, что ущипнул меня за локоть.
— Ба, да вы не худенькая! — сказал он на прощанье.
«Господи! — выдохнула я, едва дверца захлопнулась. — С кем только мне не приходится видеться! Уже за одно это мне должно повезти — в виде компенсации!»
Впрочем, мне уже повезло, и крупно. Я просто не ценю по достоинству своих успехов. Я встретила Талейрана и, можно сказать, мой дом вернулся ко мне даром. Я, разумеется, подарила свои изумруды Валентине в день ее рождения, но ведь дом-то, в сущности, купил мне Клавьер! А изумруды — я вольна была отдавать или не отдавать их…
Я была уже почти дома, когда карета, въехав под арку ворот Сен-Мартен, остановилась. Я потянула за шнур, но лошади не тронулись. Тогда я позвала кучера.
— Что такое? Вы заснули там, лентяй?
— Вовсе нет, мадам! Да только тут дороги нет.
— Как нет?
— А так. Чья-то карета загораживает. Пойду посмотрю.
Выглянув в окошко, я увидела, как кучер спрыгнул с козел, как высокие лакеи, видимо, имеющие отношение к помешавшей нам карете, идут ему навстречу, отстраняют, хватают под уздцы наших лошадей. Я возмутилась. Что еще за нахальство в центре Парижа? В этот миг чье-то лицо мелькнуло в окошке кареты, совсем рядом со мной; я вскрикнула от неожиданности и испуга, узнав лицо Клавьера.
Он дернул на себя дверцу и, бесцеремонно схватив меня за запястья, принудил выйти.
— Снова ваши штучки! — проговорила я в бешенстве, тщетно пытаясь освободиться. — Вы просто смешны!
— Смеется тот, кто смеется последний!
Он отпустил меня, и я сразу же отошла от него на два шага. Брови его сошлись к переносице.
— Что, вы от Брюманов? Поздравляю. Вероятно, вы славно повеселились, глядя, что мое место пустует.
— Ах, так вы уже знаете, — сказала я почти холодно. — А я-то думала известить вас письмом.
— Да я бы убил вас за это письмо!
Я едва сдержала злой смех: до того мне стало приятно, что наш с Валентиной заговор довел его до бешенства.
— Не слишком громко произносите такие слова, сударь, — произнесла я с крайним отвращением. — Вы, вероятно, слышали, что мой муж шуан. Не ровен час кто-то из его людей услышит вас, подумает, что вы грозите всерьез, и перережет вам горло прямо в вашей постели. Вы даже до звонка дотянуться не успеете. В Бретани умеют устраивать подобные дела.
— Вот как, мы теперь не довольствуемся только увещеваниями? Мы теперь можем показать и зубы?
— Я прошла вашу школу, милейший гражданин Клавьер, — сказала я, чувствуя, что на этот раз в дураках остается он, а не я.
Он смотрел на меня, скрипя зубами.
— А кто ваш муж? — спросил Клавьер, разыгрывая равнодушие. — Я имею в виду, кто ваш муж в данный момент?
Я вспыхнула.
— Его зовут герцог дю Шатлэ, гражданин Клавьер, и, если вы еще раз забудете это имя, я скажу мужу, и он научит вас произносить его по буквам. Не думаю, что этот урок вам понравится.
Он прищурился, и я заметила, что его рука в кармане сюртука сжалась в кулак.
— Что вы замышляете, моя прелесть? Зачем вы вернулись в Париж?
— А зачем вам знать это? — в тон ему спросила я.
— Для того чтобы помешать вам во всем, что бы вы ни делали! Черт возьми! Вы еще горько пожалеете, что напомнили мне о себе! Я грозный враг, вы могли в этом убедиться.
— Ах, милейший господин Клавьер! — сказала я почти ласково, не чувствуя никакого страха. — А ведь еще недавно вы уверяли, что счастливы и все забыли. По-видимому, после того как мой дом уплыл из ваших рук, предавать обиды забвению стало уже не так легко?
Он произнес сквозь зубы еще несколько угроз, не преминув сообщить, что отныне не спустит с меня глаз, и удалился. Его карета освободила проезд.
«Он не на шутку зол, — подумала я почти равнодушно. — Но если раньше для его угроз были основания, то что сейчас? Я не занимаюсь коммерцией, у меня нет ни долгов, ни кредитов, ни займов — ничего».
Стоило ли думать над всем этим? Я хотела только одного: помочь Александру.
ГЛАВА ВТОРАЯ
МАДАМ КЛАВЬЕР
1
Весна в 1798 году была ранняя и очень теплая. Уже в начале марта набухли почки на деревьях, а в тех местах, где чаще светило солнце, пробивалась молодая травка. Погода была самая приятная, и всех в эти чудные дни, и богатых, и бедных, переполняли надежды.
