«Господи, — взмолилась я, — сделай так, чтобы Александр мог вернуться, чтобы он взял на себя все заботы, чтобы я не была такой одинокой».
Голова у меня болела все сильнее, кровь тугими ударами стучала в висках. Превозмогая боль, я поднялась, на ощупь нашла домашние туфельки, кое-как добралась до умывального столика и, дрожащими руками плеснув воды в стакан, всыпала туда порошок. Это должно принести облегчение. От недомогания и тяжелых мыслей мне вдруг ужасно захотелось выпить. Изрядно выпить, так, чтобы здорово захмелеть. В последнее время я часто обращалась к подобному средству, и оно помогало мне забываться, легче смотреть на вещи. Я стала искать коньяк, но никак не могла найти. «Черт, видимо, Стефания унесла, — мелькнула у меня мысль. — Или горничная. Они обе говорили, что пить не следует».
Я туго-натуго замотала голову черным шелковым шарфом, взяла свечку и стала спускаться вниз.
Я заперлась на ключ и поставила свечу на стол. В гостиной мне удалось найти спиртное — я не разобрала, что именно, кажется, коньяк. Я налила себе рюмку, резко, неженским движением опрокинула в рот — одну, потом другую. Жидкость оказалась жгучей, как пламя. «Хоть бы не пристраститься, — подумала я. — Я, конечно же, перестану пить. Но не сейчас. Сейчас мне это необходимо».
Я выпила еще и свернулась калачиком на диване. Голова болела меньше, сон одолевал меня, а алкоголь словно жаром разливался по телу. Мне стало удивительно тепло, и все думы отступили. Я задремала и, как обычно в такие минуты, ко мне пришли приятные грезы — воспоминания о Корфу, о летних вечерах под каштаном, об Александре.
Сильный стук в дверь разбудил меня. Сонная, я рывком села на диване. Свеча догорела уже до половины.
— Ритта! — Это был голос Стефании, громкий и резкий. — Ты здесь? Отвечай!
— Который час уже? — спросила я.
— Десять утра. К тебе пришли.
— Я никого не принимаю, так и передай. Я нездорова.
— Ритта, это какой-то чиновник из полиции.
Я тяжело вздохнула. Никого видеть мне не хотелось, но слово «полиция» так встряхнуло меня, что я полностью очнулась ото сна.
— Принеси мне воды и одеколона, — попросила я.
— Одеколона? Мужского одеколона?
— Да.
Пока она ходила, я отперла дверь, спрятала бутылку и потушила свечу. После сна я, вероятно, выглядела растрепанной, но приводить себя в порядок не хотела. Сойдет и так. Вот только опьянение еще осталось, но я живо с этим справлюсь.
Я умылась ледяной водой и энергично растерла лицо полотенцем. Это полностью отрезвило меня. Тогда я прополоскала рот одеколоном, чтобы окончательно прогнать запах алкоголя.
— Ну, вот, — сказала я. — Теперь можно звать сюда полицию.
Полицейский оказался молодым человеком лет тридцати, довольно аккуратным и обходительным.
— Я следователь, — представился он, — моя фамилия — Лерабль.
— Очень приятно, гражданин Лерабль. Могу сказать, что я ожидала вашего прихода.
Это была правда. С тех пор, как я прочла о желании Клавьера привлечь к делу полицию, у меня была уверенность, что подобной встречи не избежать. Правда, я не ожидала гражданина Лерабля так скоро. Ну, а если уж он стоял передо мной, я не хотела уклоняться от беседы.
— Садитесь, сударь, прошу вас, — сказала я как можно любезнее. — Я готова ответить на все ваши вопросы. Жаль только, что я дурно себя чувствую и, по-видимому, не смогу уделить вам много времени.
Он сел, предварительно откинув полы сюртука, деловито достал толстую записную книжку и попросил подать ему письменные принадлежности. Я позвонила горничной. Когда чернильный прибор и все прочие атрибуты были принесены, Лерабль вскинул голову и, ловко очинив перо, произнес:
— Я приехал по заявлению гражданина Клавьера.
— Да. Я поняла, сударь. Уж насчет этого у меня не было никаких сомнений, — сказала я любезно.
Слегка изменившись в лице, Лерабль сказал:
— Мне очень жаль, гражданка, но я вынужден просить вас не называть меня «сударь». Я на службе.
— Вы государственный человек, — уточнила я, вспоминая почему-то Франсуа де Колонна.
— Да. Именно так.
— Я буду называть вас так, как вам угодно, для меня это никакого значения не имеет.
Он обмакнул перо в чернильницу.
— Итак, — торжественно начал он. — Вы — гражданка Сюзанна дю Шатлэ?
— Да.
— Вам двадцать семь лет, вы француженка и живете на площади Неделимости в доме номер двадцать пять?
— Да.
— Ваш муж мятежник, объявленный вне закона?
— Да.
Эти мои три «да» прозвучали одинаково ровно и сухо, но начало беседы мне не нравилось. Уж слишком оно смахивало на допрос.
— Расскажите, что произошло третьего дня на улице Победы.
Я пожала плечами. Версия моя была уже давно готова, и изложить ее для меня не представляло труда.
— Гражданин Лерабль, я посетила Жозефину Бонапарт с коротким визитом. У нее были гости, но я не задержалась надолго. Когда я спустилась вниз, обнаружилось, что у меня пропал мой веер. Предполагая, что забыла его наверху, я решила вернуться и, когда поднималась, увидела беременную женщину, идущую мне навстречу. Она была, вероятно, почти на сносях, и на ее месте, гражданин Лерабль, я бы оставалась дома. Или, по крайней мере, не ходила бы без служанки.
— Итак, гражданка Клавьер была одна. Вы с ней встретились. И что вы ей сказали?
— Не понимаю, гражданин, почему вы думаете, будто я что-то говорила. Не в моих привычках говорить с незнакомками.
— Вы утверждаете, что видели гражданку Клавьер впервые?
— Возможно, не впервые. Весьма вероятно, что мы виделись на каких-то приемах или в театре. Но мы никогда не разговаривали, и между нами не было никаких отношений.
— Вы уверены?
— Абсолютно уверена, — сказала я чуть раздраженно, настороженная тем, что этот полицейский пытается выяснить подоплеку моих отношений с Флорой.
Ничего… Пусть он еще попробует доказать, что я лгу. Никаких доказательств просто не существует. Но сам интерес Лерабля меня беспокоил. Он свидетельствовал, что его интересует не мое видение случившегося, а нечто иное.
— Когда мы поравнялись, ей, вероятно, стало дурно. Она упала. Все прочее вы и сами знаете.
— Она падала на ваших глазах и вы не попытались помочь ей?
— Мне льстит ваше мнение обо мне, гражданин полицейский, но на самом деле я не обладаю той силой, которую вы во мне предполагаете. Удержать мадам Клавьер я не могла. Кроме того, не вменяйте мне в обязанность того, чего я делать вовсе не обязана.
Эти слова произвели ошеломляющее впечатление на Лерабля, так, будто на него вылился ледяной душ. Следователь сразу вытянулся, сел прямо, будто проглотил аршин, и я заметила, как нервно заходил его кадык под плотным воротником.
— М-да… — протянул он. — Может ли кто-нибудь засвидетельствовать, что все было так, как вы рассказываете?
Я ответила, чувствуя, как враждебные чувства к следователю во мне все нарастают:
— Вы можете спросить Аврору, мою воспитанницу… Она была со мной в то время.
Следователь сделал гримасу — довольно непонятную в целом, но мне почему-то показалось, что он обрадовался своей удаче. Я нахмурилась.
— Ваша воспитанница, — заявил он с торжеством, — или ваша приемная дочь, уж не знаю, кто она точно, — но, так или иначе, она не может быть свидетельницей.
— Почему?
— Потому что состоит в слишком близких с вами отношениях и вполне может сказать неправду.
Я сжала зубы. Если раньше у меня возникала лишь смутная догадка о том, что, возможно, Лерабль просто куплен Клавьером, взят, так сказать, на службу, то теперь все сомнения исчезли и догадка переросла в убеждение.
— Неправду? — переспросила я, сердито сверкнув глазами. — Что это значит?
— Неправда — это то, что противоположно истине, — пояснил Лерабль, слегка ухмыляясь.
Я вспыхнула.
— Вы… вы имеете наглость сидеть передо мной и говорить мне в глаза, что я лгу, а Аврора лишь подтвердит мою ложь?!
— У меня есть основания для этого, гражданка!
Он повысил голос и даже чуть привстал с места. Эта его реакция и заставила меня прикусить язык. Сперва я намеревалась возмутиться и немедленно выставить нахального следователя за дверь, но теперь мне пришло в голову, что дело, возможно, серьезнее, чем я думаю. «Надо разобраться, — решила я. — Надо, по крайней мере, выслушать этого болвана».
Вот только мигрень снова усилилась, и в ушах слегка шумело. Для меня лучшим выходом сейчас было бы лечь в постель, положить в ноги нагретый кирпич и укрыться одеялом, а не отвечать на вопросы.
— Какие основания? — спросила я ледяным тоном.
— Гражданин Клавьер заявил, что вы имели причины ненавидеть его жену и, значит, желать ей смерти.
— Гражданин Клавьер заявил! — повторила я прерывисто. — И это все?
