В последующие дни Иламан почти совсем потерял сон, ему удавалось спать в сутки не более трех часов.
Поскольку Иламан в основном исполнял обязанности конюха и слуги Чоллека, он располагался спать рядом с ним, чтобы не мешкая выполнить любое повеление господина.
Минула неделя после страшной сцены, перевернувшей все нутро Иламана, и он стал свидетелем еще одного кровавого происшествия.
И в эту ночь Иламан, по обыкновению, не мог уснуть. Но он старался не кричать по ночам, чтобы не тревожить Чоллека и остальных.
Иламан, лежа на спине, наблюдал в окно за огромными медлительными облаками, между которыми время от времени показывалась луна.
Глаза у мальчика болели до слез, казалось, в них кто-то насыпал песок, но спать совсем не хотелось. Не спал, однако, не он один. Что-то беспокоило и Чоллека.
После полуночи к дому подъехали три всадника и, привязав коней, разбудили только-только задремавшего Чоллека.
— Сердар, твое повеление выполнено, — еле слышно прошептал один из приехавших. Иламан догадался, что это был Менджак.
Чоллек встрепенулся.
— Мы прочитали молитву за упокой души старика и его братца, — продолжал Менджак.
— Я вас отблагодарю, батыры. А пока одыхайте с дороги. Вы, наверно, устали. Попейте чай, поужинайте, покурите и ложитесь спать.
Чоллек посмотрел на Иламана, который лежал не подвижно, стараясь не дышать.
— Эй, сирота, проснись!
Иламан открыл глаза, делая вид, что только что пробудился ото сна.
— Поставь кумган на огонь!
— Слушаюсь, сердар-ага, — ответил Иламан и вскочил с постели. Внутри у него все дрожало от ус лышанного страшного разговора.
— Может, ты не спал? — внезапно спросил Менд жак. Широко шагая, подошел к мальчику, чиркнул спичкой и внимательно посмотрел ему в глаза. — Ты что, так лежал? В потолок смотрел? Ну-ка, скажи что ты слышал?
— Я ничего не слышал, ага. Я спал. Меня разбудил сердар-ага...
— А ты не врешь? — спросил Менджак мальчика а крепко схватил его за подбородок.
Иламан от боли прикусил язык и отчаянно завер-тел головой, пытаясь вырваться.
— Ступай, — оттолкнул его Менджак.
Когда Иламан отправился набирать воду в кумган, Менджак взволнованно произнес:
— Сердар! По-моему, твой сирота слышал наш разговор.
— Не думаю.
— А если слышал?
— И это не страшно. Если не будет держать язык за зубами, с ним справиться легче легкого, — махнул рукой Чоллек.
На следующее утро сердар собрал всех своих нукеров для важного сообщения.
— Джигиты! — начал Чоллек. — Вчера Менджак с несколькими людьми вернулся из дальнего села. Пусть он сам расскажет об увиденном и услышанном, — кивнул сердар своему помощнику.
— Я, видит аллах, не стал бы рассказывать вам об этом сам, — сказал Менджак. — У меня просто язык не поворачивается. Но раз Чоллек сердар просит, придется рассказать...
— Да будет вам известно, позавчера большевики поймали того старика с братом. Сказали, что поведут в район, а потом расстреляли около моста, на окраине села. Знайте же, нас всех ожидает такая участь, если мы попадемся к ним в руки, — продолжал Менджак, обводя внимательным взглядом задумавшихся нукеров. В этот момент он заметил глаза Иламана, в которых светилась укоряющая и стыдящая его искорка.
Испугавшись взгляда Менджака, Иламан весь сжался и опустил глаза.
Однажды, случилось это поздней весной, когда первые цветы еще не успели отцвести, Чоллек по какой-то случайности влюбился. К тому же он услышал, как восхваляли предмет его страсти, красавицу Арзыгуль, дочь Джомарт-бая, который являлся хозяином одного из отдаленных колодцев в Кызылкумах.
Чоллек, прогуливаясь по степи, неслышно подошел к группе своих джигитов, которые, сидя на траве, о чем-то увлеченно разговаривали.
— Арзыгуль прекрасная девушка, что там говорить, — произнес один из джигитов. — Да одна беда: никто ей не нравится.
— Она говорит, нет ей достойных по обеим сторонам реки, — добавил другой.
— Пусть что хочет, то и говорит! — усмехнулся третий. — Куда она денется от нашего хозяина?
— Конечно, желание сердара нельзя не исполнить,
— А может, она говорит все это специально, чтобы эти разговоры дошли до Чоллек сердара.
— И что?
— А то, что Чоллек услышит эти разговоры, еще больше распалится и приедет, чтобы жениться на ней. Девушки хитрый народ, клянусь аллахам!
Джигиты заметили Чоллека и почтительно его приветствовали, Менджак подвинулся, освобождая место у костра.
— Сердар, не сочти мои слова за дерзость, — произнес Менджак, когда Чоллек опустился на землю. — Тебе уже двадцать восемь лет, а ты еще не слышал ласковых слов от девушек в нарядных платьях. Женись, ведь у тебя есть все — и слава, и богатство...
Чоллек молчал.
— Джомарт-бай тоже будет рад породниться с тобой, — продолжал Менджак, — если только мир останется таким, каков он сейчас. А если будешь и дальше откладывать женитьбу, весь век проведешь бобылем.
Знал ли Менджак, что он сыплет соль на больное место сердара...
— Ну, а если Джомарт-бай скажет нет, что тог-да? — нарушил долгую паузу Чоллек.
— У тебя есть оружие, есть преданные молодцы с закрученными усами. Если бай откажет, пусть пеняет на себя. Придется выкрасть девушку и бросить на коня.
«Верно. А потом нужно перебраться за границу. Время назрело. Здесь мы уже не справляемся с делами. Что же касается богатства и всякого добра, то я набрал его столько, что хватит на две жизни, даже если я палец о палец не буду ударять», — подумал про себя Чоллек.
Твердо решив жениться, сердар взял с собой несколько самых преданных и отважных джигитов и покинул Ширин колодец.
Загодя обдумав план действий, Чоллек выбрал самую пустынную дорогу, ведущую к колодцу Джомарт-бая.
По пути решили сделать привал. Спешились подле такыра, в котором скапливались воды в сезон дождей. Это место называли Пескак.
Когда Чоллек с другими джигитами спустился к воде, чтобы напоить коней, начинало вечереть.
Пока кони пили, они разглядывали местность, лени во перебрасываясь словами.
Внезапно со стороны высокого кустарника, отбрасывавшего густую тень, послышался тихий стон. В нем было столько муки и страдания, что у всех по телу прошла дрожь.
Они подошли поближе.
На узловатых корнях кустарника, в неглубокой яме, на влажном песке, лежал, чуть ли не вдвое согнувшись, юноша, небрежно накрытый чекменем. Усы и борода едва пробивались на его искаженном болью лице.
Видимо, от боли он искусал до крови губы. Веки посинели и набрякли. Всем своим видом он напоминал связанную и брошенную наземь овцу, безропотно и безмолвно ожидающую смерть.
