работы и, что особенно опасно, оттянул бы смыкание правобережной и левобережной плотин.
И молодые водолазы, которые, как и все люди стройки, болели не только за своё дело, но и за весь ход работ, трудились на проране, нарушая все нормы. В этой неравной борьбе с разъярённой рекой они порой уставали до того, что, поднявшись на поверхность и сбросив водолазный костюм, подолгу неподвижно лежали на досках, не будучи в силах ни сесть, ни встать.
Но разве можно было в эти дни думать о себе? Даже сама установка ряжей — дело, требующее смелости, подвижности и быстроты, — казалась им отдыхом, после того как они работали на дне, ворочая камни, один на один с разъярённой стихией.
Новые и новые наполненные камнем ряжи преграждали путь Дону, тесня реку и загораживая её ход. Течение всё убыстрялось. К концу работ оно ускорилось до трёх с лишним метров в секунду. Теперь водолаз, дежурящий на поверхности у телефона и слушавший товарища, находящегося под водой, не улавливал в наушниках ничего, кроме хриплого, тяжёлого его дыхания. Борьба с течением требовала напряжения всех физических и духовных сил; чтобы не растрачивать их попусту, водолаз старался даже не говорить.
Так работали земляки Ивана Смолякова в местах, где он партизанил, в водах реки, где он гордо погиб за Родину, за коммунизм. Его боевую славу они укрепляли трудовой славой. Образ немощного телом, но такого необоримо сильного духом комсомольского вожака, неугасимо светивший им с детских лет, окрылял их трудовой подвиг в решающие дни борьбы с рекой.
Конечно, то, что сделали на проране три молодых казака-водолаза из станицы Романовской, нельзя представлять как их единоборство с Доном. Реку взнуздал и остановил многотысячный коллектив строителей разных профессий: экскаваторщики, гидромеханизаторы, сварщики, бетонщики, бульдозеристы, скреперисты, смелые проектировщики и инженеры. Но в эти общие усилия вложили свою долю, свою одухотворённую мечтой о коммунизме энергию и три скромных водолаза, земляки и товарищи славного донского комсомольца Ивана Смолякова...
— Что ж, о тех, кто сейчас здесь на стройке геройствует, по станицам уже песни сочинять начинают, — сказал, прослушав рассказ о трёх водолазах, один из старых казаков, задумчиво следя за тем, как в сгущающихся сумерках только что рождённое озеро сверкает в отсветах электрических огней.
И мне снова вспомнились слова человека, больше ста лет проходившего по земле.
Да, слава, добытая в бою и заработанная в труде, не гаснет, не ржавеет, не забывается!
Консультация
Если вы считаете, что нужно обязательно рассказывать об этом происшествии, так уж позвольте прежде всего пояснить вам, во-первых, кто такая Наташа, и, во-вторых, обрисовать обстановку, в которой всё это произошло, хотя сам я, признаться, ничего особенного, заслуживающего внимания во всём этом и не вижу. Обычные, так сказать, текущие дела...
Николай Чумаченко, старший багермейстер, он же комсомольский группорг одного из лучших на стройке землесосных снарядов, демобилизованный артиллерист, ещё не утративший своей гвардейской собранности, подтянутости, привычным жестом одёрнул аккуратную гимнастёрку, на которой два ордена Отечественной войны соседствовали с Красной Звездой. Но закончить мысль ему не дали. В разговор стремительно ворвалась маленькая полная голубоглазая девушка с очаровательными ямочками на пухлых румяных щеках. Тряхнув россыпью льняных кудряшек, она трагически всплеснула руками:
— Ой, как он тянет! «Во-первых, во-вторых»!.. Ну чего тут пояснять? Наташа — дочь начальника из земснаряда. Ну да, того самого, знаменитого... Ей сейчас одиннадцать месяцев, а тогда, весной, было восемь. Она — одна из первых ребят, родившихся на строительстве, и весь их экипаж, даже старый боцман Никитыч, который при женщинах не без причины лишается языка, — все они без памяти в нее влюблены. И потому, когда у Наташи вдруг случается поносик, весь земснаряд лихорадит...
Группкомсорг старается сохранить свою холодную собранность, но улыбка помимо воли появляется на его худощавом, загорелом лице:
— Вы поглядите на неё: и это молодой советский специалист!.. Хорошо, что я никогда ничем не болею, а то лучше к бабке в станицу подался бы, чем идти к такому несерьёзному врачу... Так вот, о Наташе. Действительно, она дочь нашего начальника и, действительно, она тогда заболела, и заболела серьёзно. А дело было как раз весной, в разлив, в самую горячую пору, когда нам нужно было работать с наибольшей отдачей. Начальник у нас — кремень. Я его в самых трудных переделках видел, у него даже голос не менялся, а тут вдруг наш кремень подаваться начал. Никому ничего не говорит — работает, как всегда, но всем видно: что-то с ним стряслось. Худеет, глаза красные, как у кролика, и такой он стал, точно всё в нём до звона натянуто. Но никому ни слова. Всё в себе носит. Попробовали было ребята разведать: что мол с вами? «Ничего, — отвечает, — со мной особого не происходит. Делайте своё дело, не отвлекайтесь попустому». Ершистый стал, колючки, холодом от него, как из погреба, несёт. Ну, ребята видят, что его ни долотом, ни шилом не возьмёшь, оставили в покое, тем более что на деле всё это не отражается и судно наше попрежнему впереди. Да и работы, по совести говоря, у всех хватало. Решили мы к Первому мая против мощности снаряда, указанной в паспорте, в полтора раза больше выработать. Ну и старались кто как мог.
— Они из-за этих своих «деловых кубометров грунта» всё на свете забывают! — вставила в разговор девушка, метнув в сторону багермейстера иронический взгляд.
Должно быть, она попала в цель. Он виновато опустил глаза и сделал вид, что пропустил реплику мимо ушей.
— Ну, а я ведь не только багермейстер, а ещё и комсогруппорг. Меня не только, как она выражается, «деловые кубометры», то есть выработка, — меня и души человеческие интересуют. Думаю: раз на работе у нас полный порядок, стало быть, что-нибудь дома неладно у нашего начальника. Нагрянул я к нему на квартиру вечером, в то время как он на вахте был, и сразу прояснил обстановку. Малышка при смерти, врачи руками разводят, мать с ног сбилась, а сам-то как с вахты придёт, так у её
