Мохове — скреперисте, слывшем среди товарищей по профессии замечательным мастером.
Люди, отдалённые от него сотнями километров, никогда его в глаза не видавшие, с удовольствием, со знанием дела принимались объяснять методы работы, введённые Виктором Георгиевичем, позволившие ему достигнуть удивляющей всех производительности своего замечательного земленоса. Из этих рассказов о Мохове как-то сам по себе возник и сложился образ знаменитого скрепериста, которого воображение рисовало почему-то обязательно в виде демобилизованного гвардейца-танкиста, одного из тех ветеранов Великой Отечественной войны, которые, пересев с военных на мирные машины, со знанием дела, со страстью и немеркнущим огоньком в душе занимаются сейчас мирным трудом.
Таким я и думал встретить Виктора Георгиевича, приехав в район, где он работал. Каково же было моё удивление, когда вместо ожидаемого ветерана с гвардейским знаком на лацкане штатского пиджака, с колодками пёстрых орденских лент в комнату вошёл смуглый застенчивый юноша, с губ которого ещё не совсем исчезла детская припухлость. Черные глаза конфузливо смотрели из-под тёмных, густых приспущенных ресниц. Он неловко протянул большую, сильную, но еще по-юношески нескладную руку и коротко отрекомендовался:
— Мохов.
— Виктор Георгиевич? Скреперист?
— Он самый. Только «Георгиевич»-то убавьте, пожалуй, называйте просто Виктор. А то сами видите, какой же я Георгиевич!
Он улыбнулся. Смуглое лицо его осветилось блеском ровных белоснежных зубов.
И в самом деле, величание по отчеству к нему не подходило. Но хотя сверх ожидания Виктор Мохов оказался действительно очень юным, короткая жизнь его была далеко не лёгкой и не простой.
Он родился в степном хуторе Илларионовка, и с раннего детства — с тех пор, когда мать, уходя на колхозное поле, относила его в детский сад, у него определились две склонности: к механике и к музыке. Уже в первых классах школы он мечтал попеременно то стать изобретателем, то сделаться знаменитым музыкантом. При всех этих увлечениях учился он хорошо, и отец его, Георгий Мохов, колхозный бригадир, мечтавший о том, чтобы дети его ни в чём не знали нужды, купил сыну простенькую гармонь и кое-какой слесарный инструментишко. Но больше всего он хотел видеть детей образованными, и Виктор помнит, как отец говорил матери, что меньше чем на среднее образование для них он не согласен. Высшее захотят — пусть получают и высшее. Только бы голова варила...
Но жизнь распорядилась иначе. Началась война. Зажиточный колхоз имени Первого мая, лежавший на пути фашистских армий к Сталинграду, был врагами начисто опустошён и разграблен. Солдат Георгий Мохов погиб, защищая волжскую твердыню. Гитлеровцы, разместившиеся в его хате, как-то из пьяного озорства разорвали гармонь, подаренную отцом мальчику, а потом, отступая, захватили и слесарный инструмент, которым Виктор очень гордился. Когда Советская Армия разгромила захватчиков под Сталинградом и колхоз был освобождён, Виктор остался единственным мужчиной в доме при хворой матери и маленьких сёстрах. Ему шёл тогда одиннадцатый год.
Но несчастья не сломили, не согнули, а наоборот, закалили мальчика. После вести о гибели отца он почувствовал себя совсем взрослым. Это он убедил одноклассников помочь матерям вспахать заросшие поля, которые всего несколько месяцев назад были плацдармом величайшей битвы. А когда из города Калача, что на Дону, на помощь колхозу пришёл известный в этих краях красногвардеец и партизан гражданской войны, сподвижник Будённого и Ворошилова Николай Иванович Бастрыкин и зажёг в старой кузнице горн, чтобы смастерить хоть какой-нибудь инвентарь, он увидел в дверях худенького парнишку в немецком офицерском кителе вместо пальто, в больших сапогах явно трофейного происхождения.
— Тебе что, малый? — спросил старый кузнец, раскладывая по местам небогатый, принесённый им из города инструмент. — Мать, что ли, за чем послала?
— Меня к вам, дяденька, правление колхоза прикомандировало, — ломким баском отозвался смуглолицый кареглазый паренёк. — В помощники к вам определили... молотобойцем и вообще.
Старику показалось, что он ослышался. Но парнишка снял и аккуратно повесил на гвоздик свой щегольской китель, осмотрелся, засучил рукава слишком большой для него, очевидно отцовской, рубахи и серьёзно, даже слишком серьёзно для своего возраста, спросил начальника:
— Ну, начнём, что ли? Что мне делать-то? — И добавил, явно кому-то подражая: — Весна-то — вон она на дворе. Она не ждёт. Инвентарь-то — он во́ как нужен!
Так состоялось знакомство Виктора Мохова со своим первым наставником в области техники Николаем Ивановичем Бастрыкиным, искусным кузнецом, ветераном борьбы за власть Советов.
Подобно всем истинным мастерам, Бастрыкин был немножко поэтом и о железе, из которого он на пару со своим юным молотобойцем ковал полезные для колхоза вещи, говорил не как о материале, а как о живом существе, строптивом, упрямом, которое нужно было подчинить своей воле, заставить принять нужные формы и уже в новом качестве верно служить человеку.
Настоящий, сортовой металл в военные годы для колхозной кузницы достать было негде. Но тонны первоклассной легированной стали валялись вокруг. На зубья борон, на лемехи и шины, на детали сельскохозяйственных машин приходилось перековывать и перетачивать всяческие орудия войны, брошенные врагом при отступлении. И юный молотобоец любил слушать, как его учитель, осыпая раскалённую железину точными, умными ударами, беседовал с ней под перебор молотков:
— Значит, упрямишься, не сдаёшься, тэк-с... Значит, тебя фашист сковал, чтобы людей убивать, чтобы землю кровью человеческой умывать, так тебе на мирные дела перековываться и неохота... Не выйдет, не выйдет — перекуём!.. Витька, не зевай, бей чаще. Вот так... Уж на что силён их Гитлер — в наши степи ворвался, а много ли его назад от Сталинграда ушло? Вот то-то и оно. И тебя к мирному делу приспособим... Витька, справа покрепче вдарь. Так, так... Ну, видишь, и подалось, и правильно... Нет такой силы на свете, чтобы не мог её одолеть советский человек.
Иногда металл оказывался слишком сухим, не поддавался ударам и вдруг трескался или разлетался пополам. Тогда кузнец сдвигал очки на лоб и удивлённо оглядывал испорченную поделку:
— Сломалась? Неохота мирному делу служить? Что ж, туда тебе и дорога... — Он бросал треснувшую железку в мусор и брёл в угол, где были свалены целые кучи военного хлама: — Ничего, попокладистее отыщем!
Так, под воркотню
